Более других распространены в Индии два вида обезьян – макаки и лангуры. Соотношение между ними примерно как между Швондером и Преображенским. Первые оккупируют города, «уплотняют» население, захватывают здание Верховного Суда, например, вторые – сидят на манговых деревьях в монастырских садах и задумчиво, чуть отведя голову, принимают подношения от людей. Есть и другие виды – гиббоны, ревуны и пр. (недавно в джунглях был обнаружен и совершенно новый вид обезьян), но поговорим о лангурах.
Их две разновидности – обычные и золотые, которых почти на земле уже не осталось. Рост обычного, если распрямится – нам по грудь. Живут большой семьей, но не толпятся, у каждого свой приватный мир. Есть вожак, но отношения либеральные. На рассвете и закате лангуры рассаживаются на ветвях и, прикрыв глаза, медитируют на солнце. Каждый при этом сам по себе, не замечая присутствия других, «другого». Шубка у них из пышного пепла, отсветы серебра, и меховые шапочки, какудетей послевоенных годов, с пуговкой под подбородком. И лицо черное, будто сожженное, с влажной марлей поверх, в облипку, и губы, чуть прикусившие эту, почти незримую, марлю. Глаза карие, с плавающим свечным огоньком. И длинные пальцы пианистов, в тоненьких черных перчатках.
Историй у меня с ними было множество. Но вот одна. Шел я как-то под Ришикешем по серпантину. На деревьях паслась семья лангуров из полудиких, живших между поселком и джунглями. У меня в рюкзачке бананы, вынул один, присел, жду. Подходит вожак, сел напротив, вплотную, смотрит в глаза, не боится, поскольку вожак и на него вся семья смотрит с деревьев. Протягивает руку к банану, а я крепко его держу, медлю, говорю: подожди секунду, один снимок, и возьмешь. Нервничает, обернулся на своих и вдруг хвать меня за барки, ощерен, в глаза смотрит. А я ему: а ну убери руки, не позорь джунгли! И даю ему этот банан. А он берет, не глядя, и этим бананом меня по голове – бац. Не впился в руку, а мог бы, и не схватил банан и удрал, а вот так – треснул по голове, отбросил его в сторону и сидит, в лицо смотрит, как на дрянь последнюю. И как-то я, опешив, забыв на миг, кто передо мной, едва не размахнулся, чтобы отвесить ему. Вызов! Но спохватился. А он встал и, не оборачиваясь, пошел к своим.
А золотые лангуры неописуемы. Расписные охристые шлафроки, пушистые бакенбарды и лицо, в улыбках света напоминающее то Андерсена, то Пушкина. Когда б не хвост – длинный, искрящийся, как зимняя солнечная дорога.