Лежат вповалку, сны листают. Поезд придет, когда на роду написано. Как явленье природы, как дождь, перелет журавлей, как девочка, смывающая у колонки первую кровь.
Несколько хижин, а крайняя к лесу – его, Мохаммед-хана, погонщика слона, он сидит на пороге. Ему семьдесят, и Арундати, слонихе, ровно семьдесят, так и живут, с детства не расставаясь. Он на пороге сидит, дремлет, а она напротив него стоит, раскачивается, перебирает хоботом ветви у ног. И когда он роняет голову, она кидает ветку к его ногам, он вздрагивает, открывая глаза, кричит ей: «грха, грха!..», и еще вдогон этот горячий щебень речи. А она смеется своей тихой руиной рта. Был у нее муж, из диких, приходил из джунглей, когда была молода. Умер. И жена умерла – у Мохаммед-хана.
Около двух пополудни, они спускаются к Ганге, он садится на камень у воды, тот же камень, что и двадцать, и пятьдесят лет назад, а она входит в реку и валится на бок, и ее несет потоком, так, что только хобот виден над бурунами. Две женщины, две великих реки входят друг в друга, становясь единым.
А потом, на берегу, обнимаю ее хобот, и она переносит меня через голову и сажает на спину, голого, в такой же чистой грязи и пыли, как и она, и мы плывем над выжженной травой, и чувство такое, что роднее ее, точней, того, что с тобой происходит сейчас, и нет ничего на свете.