На двенадцати железных кроватях лежали двенадцать… Хотел сказать полутрупов, но вовремя спохватился: трупы выглядят куда как живее и жизнерадостнее, если можно так выразиться, чем выглядели эти люди. Простыни, которыми были укрыты они, почти не бугрились, подчеркивая контуры тела – они лежали ровно, плоско, как лежит скатерть на обеденном столе. Дух смерти, торжественный и неумолимый, густой и липкий, словно туман над болотом, стоял над изголовьем голодающих. И только глаза, неестественно огромные и темные глаза в глубоких расщелинах глазниц, продолжали еще жить, но в их матовом глянце уже отражался торжествующе-скорбный лик смерти.
– Вот это твой однофамилец, – прошептал Саша, указывая на ничем не отличную от других тень человека. – Николай Соколов. Ему двадцать восемь лет, женат, есть трое детей… Бывший забойщик и неплохой нападающий местной футбольной команды. Когда еще мог, он написал президенту записку. Поставил условие – передать после смерти.
– Ты ее читал?
– Да…
– Что он пишет?
– Только два слова… Адрес и два слова: Россия. Кремль. Президенту. И сама записка: «Ты – сволочь!»
Мы возвращаемся на вокзал пешком. Изредка нам попадаются встречные, и я невольно отвожу взгляд от их вопрошающих, голодных глаз. Особенно тяжело смотреть на некогда рослых и сильных мужчин, привыкших работать и есть за двоих. Части их тела казались непропорционально большими по сранению с нормальными людьми. Огромные, изможденные головы на неимоверно тонких шеях, узкие, как у ребенка, маленькие плечи и длинные ноги… Одежда висела на их изъеденных голодом фигурах, как на деревянном каркасе. Неестественные эти конструкции, словно случайно залетевшие на землю марсиане, передвигались с явным трудом, слегка раскачиваясь и припадая, готовые в любой момент свалиться в обмороке.
– Что это, Саша? – в ужасе спросил я.
– Мертвый город, – прошептал Бронфман, часто щелкая затвором фотоаппарата «Кодак».