Два взгляда перекрестились, и застыли, словно слившись воедино. Совершенно бездумно Лия попыталась вызвать внутри себя то чувство, с каким она приняла в себя первые капли чужой энергии. Увы – то ли не хватило сил и опыта, то ли для такого таинства нужен был телесный контакт, быть может, даже такой интимный, как в случае с Армонвиллем, но Глава лишь хищно усмехнулся, показав дочери безупречные клыки. Он не сдвинулся ни на сантиметр; застыл подобно хищнику, поджидавшему добычу. Впрочем – добыча уже была здесь, и бежать она не могла. Могла лишь стенать и молить о пощаде. Но в холодном воздухе подземелья не прозвучало ни слова; лишь чуть слышный скулеж аграфки, прерываемый ее же стонами. До того самого мгновения, когда в пыточной появился еще один разумный – старый слуга, единственный, который при виде Лионель не морщил в презрении губ. На самом деле он относился к девочке не лучше всех остальных. Просто громадный опыт службы в клане приучил его сдерживать, точнее, скрывать эмоции – мало ли что, мало ли как повернет течение жизни капризная судьба? Но в эти мгновения старый прислужник был явно встревожен; больше того – он был в панике. И не удивительно – весть, которую он принес хозяину, могла лишить его головы. Причем, самым мучительным образом.
– Лэр, – почти прошептал он, не решаясь поднять головы, – я не смею сказать…
– Что ты там бормочешь? – рыкнул на него Глава, поворачиваясь, перетекая на месте всем корпусом так, что Лия даже не успела моргнуть, а перед ней снова нарисовалась замершая до судорог спина отца, – говори громко и ясно.
– Да, лэр, – старый слуга тоже выпрямился, – я принес дурную весть. Ваш сын, лэр…
– Что с Армонвиллем?! – вскричал в бешенстве Глава.
Слуга попятился назад, но головы опустить не посмел. И даже вполне крепким голосом завершил послание:
– Лэр, медкапсула не смогла помочь вашему сыну. Он… умер!
– Что?!! – теперь уже взревел аграф, – как это может быть?! Этого просто не может быть!!
Спина, и плечи, и вся его фигура на мгновение потеряла свою стройность; каким-то неведомым чувством Лия поняла, что Глава осознал и принял непоправимое. Но жалеть отца она не стала. Напротив, ее губы попытались раздвинуться в злорадной усмешке, но… Глава повернулся уже медленно, переступая ногами как каменный истукан. Его лицо, опять замершее напротив девичьего, было спокойным; это было спокойствием смерти. И оно обещало ей то, что невозможно было выразить словами. Хотя аграф попытался.