– Не надо. – Шепчу одними губами. Вкладываю в этот посыл все оставшиеся силы, лишь бы он услышал, почувствовал.
– Теперь правила действуют на вас обоих. Ты принял за него решение, он уже не может сойти с выбранного пути. – Печально проскрипел Исра. – Вот только в конце его будет ждать не апостол Петр, а… Ну в общем, – сам знаешь. Я предупреждал.
– Нет. Я же могу… Я же могу его остановить!
– Не можешь. Каждый должен принять это решение сам. Как об уходе из жизни, так и о возвращении…
Наставник подобрал застрявший в люке черный котелок, выбил пыль о колено, критически осмотрел получившийся результат, скривился и яростно водрузил его на плешивую голову.
– Мы не останавливаем, а только помогаем вернуть прежнюю волю к жизни и обрести смысл, если человек потерял их.
Парень что-то бормочет, неуверенная улыбка бледным цветком расцветает на губах, ноги делают короткий и такой бесконечно длинный шаг за край. Бессильно тяну окровавленные пальцы, в отчаянии скребу след от кроссовок на крыше.
– Почему, ответь мне, почему?! – Рыдания сотрясают грудь. Черный котелок почти исчез в темном проеме люка. Кажется, что он так и уйдет. В последний момент котелок качнулся из стороны в сторону и, не оборачиваясь, произнес.
– Потому что решение за него принял ты, а значит и воля к жизни должна быть твоей и только твоей… Но ты ведь и сам не хочешь жить, верно?.. – Последние слова потонули в грохоте шагов по металлической лестнице.
А над крышей, заглушая ветер… Заглушая свист рассекаемого падающим телом воздуха… Бьющееся в голове – «это твоя судьба», – прокатился дикий, нечеловеческий вой, полный боли и страдания.
Я могу прыгнуть следом тысячу раз… но не смогу умереть. И даже выдави я себе глаза, перед внутренним взором будет стоять бледное, но решительное лицо маленького человека… что сделал свой последний шаг с промерзшей крыши… Сделал… вместо меня…
***
Тело на кровати подпрыгнуло, выгнулось дугой, скрюченные пальцы бессильно царапают спертый воздух, оскаленный рот распахнут в беззвучном крике, под трепещущими веками, словно вспугнутые тараканы мечутся глазные яблоки. Ноги молотят скинутое одеяло, забивая его в дальний угол кровати. Влажная простынь облепила спину, словно вторая кожа, с уголка губ слетают бессвязные слова.
Визор заскулил и прижал голову к полу, пытаясь зарыться в толстый ворс пыльного ковра. Не имея полноценной души или разума, он разделял боль и страдания хозяина как свои. Вот и сейчас, отчаяние и боль волнами накатывали на него, заставляя в ужасе зажмурить единственный глаз. Но даже так, он продолжать видеть, как мечется в горячечном бреду тело единственного дорогого ему человека. Видел, как и всякую ночь, когда ничем не мог облегчить его страдания. Правда несколько дней назад, подражая местным кошкам, он сумел отрастить короткую мягкую шерсть на загривке и даже подлез под руку хозяина во время сна. Тогда тоже было плохо, не так как сейчас, но очень плохо. Он знал, хозяин не слышит и не видит ничего вокруг. Но в ту ночь, стоило взмокшей ладони ощутить его дрожащую спину, как нечто изменилось в страдании хозяина. Да, он все так же стонал и скрипел зубами, но не так метались глаза под сомкнутыми веками, сердце стучало как бешенное, но уже не вырывалось из груди, а скрюченные пальцы наконец-то нашли точку опоры, стиснув короткую шерсть. Так длилось всего пару ночей, но, если бы Визор знал значение этого слова, то мог бы сказать, что был счастлив. Жертвенность была одним из единственных доступных ему способов проявления любви, – слова или чувства, значения которых он тоже не знал. Но искренне испытывал к своему единственному другу, хозяину, члену семьи.