Черепаха сразу же втянула голову под панцирь. Но не до конца: решила, наверное, проследить, как обернется дело, насколько велика угроза… А из глаз у нее медленно выкатились две слезы. Две настоящие, прозрачные слезы.
И вправду: век – живи, век – учись. Наденька преподала всем урок. Такая кроха! Сейчас как будто считают, что к трем годам человек умственно полностью формируется. Дальше идет уже совершенствование. Интересно! Значит, Наденька ѕ личность. И не надо снисходительно улыбаться, когда она, отправляясь спать, серьезно говорит: «Спокойной вам ночи, приятного сна. Желаю увидеть козла и осла. Козла – до полночи, осла – до утра». Может быть, в этом тоже что-то есть, как в той плачущей черепахе, чего не воспринимает перегруженный взрослый мозг?
Сергей Васильевич не раз заикался о «святой троице», о знаменитом «Грауэрмане» на Арбате, где роды у жены оба раза так гладко прошли. Пусть к Вере и Наде добавится Люба. Но Соня – и так немногословная – становилась совсем молчаливой и грустной.
Недоумевая, он замечал это, но не особенно вдумывался в происходящее. У него уютный дом, славная жена, хорошенькие дочки. Честно говоря, Горину было не до всяких «мерихлюндий», как он называл объяснения.
Но однажды ночью, когда Сергей Васильевич опять заговорил о «святой троице», Соня горько сказала ему: «Ты меня не любишь, Сережа! И не любил…»
Он тогда возмутился: «Ненормальная! У меня же, кроме тебя, никого нет!» – «Возможно… Я ведь тебя ни в чем не обвиняю!» – Соня говорила медленно, неестественно спокойно. Горин понял, что она плачет, но из последних сил старается, чтобы он этого не заметил.
И Горин проявил такт, что с ним бывало не часто: не заметил. А она уже не могла остановиться, видно, наболело.
– У тебя, наверное, правда, никого нет – ты ведь так занят! Но и меня тоже нет. Женщину, Сереженька, нельзя обмануть. «Она всегда знает, где любовь, а где просто привычка. Сожительство. Только не всегда говорит об этом. Из гордости…
Особенно Горина рассердило (даже сон прошел) это отвратительное слово «сожительство». А потом ему стало очень страшно: он не знал, что сказать, что сделать, чтобы переубедить Соню. У него ведь действительно никого больше не было. Но это, оказывается, ни о чем еще не свидетельствует…
Кое-как Сергей Васильевич успокоил жену. Или она просто сделала вид, что поверила в его сумбурную, малодоказательную речь, пожалев, как маленького: «Спи уж, горюшко мое, завтра не встанешь». Но с тех самых пор Горин стал задумываться о своих отношениях с Соней, чего с ним не бывало лет десять. Практически, со свадьбы, которую, впрочем, не справляли: всю жизнь некогда. Жили всегда дружно, ладно, без скандалов. А вот после неосторожных Сониных слов все как-то изменилось. Жена будто сама глаза ему открыла на то, что настоящей-то любви у него нет, что обошла она его стороной. Может, потом жалела, но вида не подавала: была все такой же ровной, внимательной.