– Вот ежели еще минут пять так простоит, тогда да, не видать нам спокойной жизни. А ежели в палаты побежит, то верная примета: велит мудрецов созывать. Ну, а пока те мудрецы заморские приедут, да пока то да сё, я в конюшне порядок успею навести, ну а ты уж, Марфутка, по своему делу.
– Большого ума человек наш царь-батюшка. С самими заморскими мудрецами беседует, – уважительно отозвалась Марфутка – повариха,– И понимает же, что они там по-своему лопочут.
– Да уж, – согласился конюх. – Умища нашему не занимать.
Дорофей меж тем рот прикрыл, задумчиво почесался и, не глядя ни на кого, побежал в палаты.
А еще через короткое время на крыльцо дворца вышел глашатай в расшитой ливрее:
– Царь-батюшка гонца к себе вызывать велели!
Дворовый люд без интереса взглянул на глашатая, продолжая заниматься своими делами.
Тот же оглядев вокруг себя, еще раз гаркнул:
– Его Величество Дорофей Восьмой гонца к себе требуют немедля! – и от нетерпения даже ногой топнул.
– Да здесь он, здесь,– через плечо бросил конюх, – Не ори уж так.
– Как это не ори? – возмутился глашатай, – Ежели Его Величество велели.
– Они звать велели, а не орать.
– Так за то меня и во дворец взяли. Голос говорят у меня зычный.
– Ага, зычный, только через твой зычный голос гнедая с испугу косить начала, а Гипотенуза доиться перестала.
– Что ж поделать, ежели у меня талант. Царь-батюшка так сами и сказали. У Сидора, говорят, талант он, говорят, даже медведя своим голосом, говорят, завалить сможет. Во как меня уважают!
Опять напрягся и сотряс воздух:
– Гонец! К царю живо! А не то царь-батюшка велел твою бестолковую голову рубить и на кол садить ея.
Стог сена, стоящий у забора, зашевелился, из него вылез Еремка-гонец. Лицо помято, кафтан грязен, а в рыжих волосах солома:
– Чью голову? Куда садить?!
– Твою, твою, Ерема, – важно подтвердил глашатай.
– Не, ну вы там во дворце думаете, что у нас у всех голов по три штуки на каждого. Чуть что – рубить…
– Ты не болтай, а ступай к царю-батюшке, а то, и пустозвонить скоро нечем будет. Лишишься языка вместе с головой.
Ерема засуетился, отряхнулся и бегом припустил в царские палаты.
Царь в нетерпении ходил из угла в угол. Переодеться он так и не успел. На мятую ночную рубашку накинул парадную мантию, а голову украсил мономаховой шапкой. Еремей, вбежав в залу, упал в ноги царю: