– И правда, Вася, – спокойно сказала Жаннет Бутурлину. – Павел Петрович готов нам все рассказать и так. Не надо его больше пугать.
У Бутурлина еще чесались руки, чтобы парочку раз приложить ему «канделябрами» по его шулерской физиономии, и он сказал Жаннет:
– Как хочешь, но ведь все равно он тебе соврет, а правду не скажет!
– Скажет-скажет, – быстро заговорила Жаннет. – Не так ли, Павел Петрович? Скажете нам всю правду – или опять свои игры с нами затеете? Так наперед вам скажу. Наигрались! И наигрались не вы с нами, а мы наигрались с вами. Нам все про вас известно! Поэтому ответьте мне честно на один-единственный мой вопрос – и вас я отпущу с миром. Где, у кого письмо государя нашего к императору Наполеону? Вы поняли, о каком письме государя я вас спрашиваю?
– Понял.
– Отвечайте тогда! Жду вашего ответа.
– Видите ли, мадмуазель Жаннет, – начал говорить управляющий и расправил плечи, – это письмо я отвез в Торжок и отдал там его какому-то мальчишке. И где оно сейчас, у кого, сами понимаете, я не знаю.
– Лжете, – засмеялась Жаннет. – Отлично знаете, Павел Петрович. Но по глазам вашим вижу, на этой своей лжи вы будете стоять твердо. Но вы ошибаетесь – вас это не спасет. – И она обратилась к князю Андрею: – У вас есть подходящая комната, Андре, Павла Петровича под замок посадить, чтобы он не убежал?
– Есть.
– Вот и отлично! Сопроводи его, Вася, в эту комнату. Пусть он в ней посидит. Завтра мы его людям Аракчеева передадим.
– Стойте! – воскликнул управляющий. – Я все скажу, но с условием, что вы меня отпустите.
– Отпущу. Говорите.
– Это письмо у Пульхерии Васильевны Коробковой!
– У Пульхерии Васильевны? – удивилась Жаннет. – Так ведь она, Павел Петрович, знаете, где?
– Знаю! – насмешливо ответил управляющий. – А вы, я вижу, не знаете. – И продолжил не без негодования: – Эта погорелица в доме капитана Миронова сейчас ото всех прячется. Вот вам истинный крест! – И Павел Петрович истово перекрестился – и бочком-бочком пошел к двери.
Старый князь сидел за столом и что-то писал, когда к нему в кабинет вошел Христофор Карлович.
– Ваша светлость! – сказал наш сказочник подчеркнуто сухо, но с дрожью в голосе. И сам он напряженно вытянулся до звонкой и предательской дрожи щек своих и губ, будто струна перетянутая. Того и гляди – оборвется – и вырвется крик из груди – последний, непоправимо горький, надсадный и прощальный! – Я пришел к вам, – продолжил говорить он, все сильней и сильней натягивая в себе эту надрывную струну. Струну обид и прочих несправедливостей, причиненных ему старым князем. Еще бы мгновение одно – и, несомненно, произошло бы непоправимое и скорбное: струна бы лопнула – струна его души бесхитростной и сердца честного его немецкого и сентиментального.