– Предубеждений у меня нет.
– О, эта черта свойственна образованной части нашей молодежи, я рад, что вы без сомнения к ней относитесь. Алесь, могу ли я просить передать Ольге, что я буду писать ей. Не сюда, а на имя хотя бы того же арендатора в Клевки, чтобы он передавал ей письма. Ведь это возможно?
– Нет нужды привлекать для этого господина Мартиновича. Вы можете писать прямо Ольге – никто не станет препятствовать ей получать ваши письма или предварительно их читать.
Тарлецкий с удивлением уставился на Алеся. «Он, что, только что меня оскорбил? Он не так прост, как кажется? Нет, пока стоит сделать вид, что я не понял намека, если это был намек», – подумал он, и, положив молодому человеку руку на плечо, очень дружелюбно сказал:
– Благодарю вас, Алесь, я рад, что не ошибся в вас, надеюсь, и я со временем сумею заслужить ваше уважение. И еще одна просьба: прикажите разыскать моего денщика и прислать его ко мне.
– Разумеется. Желаю вам приятного отдыха, – ответил Алесь, открывая дверь в комнату с обитыми чуть выгоревшей голубой тканью стенами и широкой древней кроватью, еще сохранившей следы полога.
Как только Алесь оставил гостей, вошла одна из девушек, прислуживавших за столом, и, поскольку гости вознамерились все ночевать в одной комнате, постелила на обитом кожей диване, который стоял между двух высоких окон у восточной стены. Когда служанка ушла, оставив на круглом столике посреди комнаты подсвечник, Дмитрий положил рядом с ним пистолет и несколько раздраженно сказал господину Зыбицкому:
– Ежели вам будет угодно попытаться бежать этой ночью, я без всяких размышлений пущу вам пулю в лоб, то же самое сделает мой слуга.
– Я вижу, вам еще не наскучила эта забава, – сказал повеселевший отчего-то художник и развязал свой галстук, отчего его голова, казалось, основательно села прямо на туловище.
– В стране ваших хозяев палач был бы очень озадачен, доведись ему вас гильотинировать. Да и повесить вас тоже весьма затруднительно, очевидно, вам уготовано что-то другое, – задумчиво сказал Тарлецкий, опять испортив Зыбицкому настроение, и прямо в одежде плюхнулся на диван. Он лежал и с тем же задумчивым видом наблюдал, как в считанные минуты голубовато-белый, как снятое молоко, вечер сменяется полным мраком. Вошел Игнат с вещами своего господина и этюдником Зыбицкого. Тарлецкий велел ему зажечь свечи.