Пан Константин с двумя своими слугами Тарасом и Амиром всю ночь скакали по освещенной полной луной дороге на Игумен. У пана Константина была причина торопиться: из Игумена Тарас должен был отправиться в Вильно и доставить в штаб русской армии жалобу на майора Тарлецкого раньше, чем тот сам вернется туда.
Черный лес по обеим сторонам дороги был непроницаем и грозен. На случай встречи со зверем или лихим человеком к седлам были приторочены кобуры с заряженными пистолетами, и даже саблей был вооружен не только пан Константин, но и Амир. Страшнее всего была рысь, которая с нависающих над дорогой еловых лап прыгает на спину путнику и быстро находит его горло. Надеялись на коней, которые своим животным чутьем предупредят об опасности.
Утром, чтобы дать передохнуть коням и подкрепиться самим, ненадолго остановились в придорожной корчме. Отдохнув часок на соломе, всадники продолжили путь и около полудня недалеко от Игумена свернули в деревню Тростяны, где жил знакомый пану Константину еще с прежних времен, когда они вместе бывали на сеймах, помещик Адам Глазко. Тут пан Константин хотел переждать самое жаркое время дня, накормить коней и написать ту самую жалобу на Тарлецкого, с которой должен был отправиться в Вильно Тарас.
Тарас был родом из этой деревни. Однако по мере приближения к Тростянам на его круглом румяном лице с веселыми озорными глазами не появлялось выражения радостного оживления, наоборот, Тарас становился непривычно суровым. Пан Константин знал, чем объясняется смена настроения его слуги. Он ни о чем не спрашивал, а Тарас лишь сдвинул белые брови и молча сжал зубы, когда увидел, как несколько тощих бесштанных детишек вылезли из оврага и принялись, обжигаясь, рвать крапиву, росшую по его краям.
И все в этой начинавшейся за оврагом деревне было как-то кривенько, и даже крапива, которую дети понесут матери, чтобы хоть чего-то сварила поесть, была какой-то не сильно сочной. Тарас помнил, как в его доме пекли хлеб с примесью мякины и всякой всячины – иногда даже с толченой молодой корой. Хлеб становился черствым сразу, как только его вынимали из печи, но все же съесть ломоть побольше почиталось за счастье.