– С чего ты взял, что ко мне должна приехать жена? – перебил Княжнин.
– Я просто вижу, какой вы степенный господин, а для такого господина полагается, чтобы рядом была супруга…
– Ежели ты так ловко все угадываешь, господин виленский оракул, так скажи мне: не опасно ли мне привозить сюда жену и ребенка? Не случится ли здесь какой-нибудь бучи супротив русских?
– Я только бедный еврей, а не господь Бог! Про то, что вы спрашиваете, лучше меня должен знать главный русский генерал, так он никакой такой бучи не боится. И все русские офицеры гуляют на Антоколе в полное свое удовольствие, а скоро станет совсем тепло, так что и жене вашей здесь понравится, особенно когда она увидит, какие обновки принесет ей Соломея…
– Вот что, – перебил Княжнин. – Когда я напишу письмо, снесешь его на почту и возьмешь с собой моего денщика Андрюху. И по дороге все ему покажешь – где что покупать, где квартира генерала Арсеньева, где поблизости трактир с приличной кухней, и прочее. Андрюха запомнит. Это на случай, ежели мне что-то будет нужно, когда тебя вдруг не окажется за дверью…
– Все разумею. Благородному господину не хочется всякий час видеть возле себя еврейскую физиономию, – Иосель говорил это не то что безо всякой обиды, а будто предлагая еще и такую услугу – избавление «благородного господина» от необходимости всякий час его созерцать.
– Ты, хитрец, говоришь, что я тебе ничего не должен, так значит, получи вперед, – снова перебил Княжнин и вложил в ладонь своего фактора целых три злотых, после чего Иосель наглядно показал, что, когда его не хотят видеть, он может буквально растворяться на глазах. Только Княжнин снова его остановил:
– Скажи, Иосель, а не мог ли я повстречать тебя в Варшаве?
– Никогда не был дальше Городни. В Польше не привечают евреев. Так же, как и в вашей Московии, простите, ясновельможный. В Минске еврею теперь не только не разрешают носить пейсы, но и берут с него двойной налог, даже если этому еврею всего один год от роду…
– Все, Иосель, ступай.
Письменные принадлежности уже лежали на столе, а Андрюха принес кувшин с водой, чтобы умыться. Действительно, это было очень кстати, хотелось сесть за письмо с чистыми руками.
И лист очень долго оставался чистым. Потом, после первой же размашистой строчки, был безжалостно смят и брошен на пол. Потом Княжнин долго сидел над уже написанной фразой: «Лиза, не приезжай», не зная, нужно ли в ней зачеркнуть частицу «не». В конце концов разум взял верх над чувствами. А разум говорил, что письмо нужно написать и отправить как можно скорее. Фразу, ставшую камнем преткновения, можно смело закончить словами «…в Варшаву». И батюшка Лизонькин прав, нужно повременить хотя бы до Пасхи, тогда не только с дорогами станет лучше, но и прибавится ясности – сохранится ли в крае спокойствие, или нужно ждать чего-то нехорошего, кровавого. Спокойствия-то уже нет, вряд ли Протазанов в своем письме что-нибудь сильно преувеличивает. Княжнин черканул несколько слов и ему. На случай, если Лиза все же приедет в Варшаву, не успев получить известия, что у мужа поменялось место службы, он просил товарища встретить ее, устроить и взять на себя заботу о ней.