в его положении был невозможен. Следовало действовать, а потому Дзахо был настроен решительно. Как только над заставами хребтов зависал двурогий месяц и горы кутались в пестрое сумеречье туманов, он скрывно спускался в лощины, туда, где, зажатые в складках теснин, многоглазо светились огни аулов его врагов.
Камни и пепел развалин родной сакли неустанно шепчут абреку: «Если судишь по совести, забудь про закон, если по закону – забудь про совесть». И еще: «Мудрый способ ладить с кровниками – держаться от них подальше. А лучший способ – убить их всех». Вот и рыскал он бесшумной смертью по кривым улочкам спящих селений. Присматривался, таился, прислушивался… И по мере своих многократных вылазок все тверже и крепче затягивался узел убеждения в необходимости мести и зла для врагов во что бы то ни стало.
«Почему чеченец уходит в борьбу? В месть? В горах существует песня. В ней чеченский вечер. В ней чеченец, приютившийся на ночь под шкурой. Всякий разумный в таком положении должен уснуть… Но чеченец – нет. Он не разумный, он младенческий. Ему вольность мерещится, и рядом с вольностью смерть или тюрьма, железная жалость царского конвоя и лязг каторжных вериг…
– О, мое сердце! – тоскливо, хватая за душу, завывает чеченец. – К чему зовешь меня?! К чему кличешь? Ты же знаешь, горячее…
Вольность и смерть. Тюрьма и вольность. Три призрака на одном пути. И все же, будто заговоренный, поднимается чеченец, чтобы ускакать на коне во мраке ночи, чтобы стать абреком, чтобы отомстить».>7
…Улочки аула, в который уже третий день с криками ночных птиц, удачно минуя посты часовых, проникал Дзахо, были пропитаны запахом овечьего сыра, навоза и прелью душистого кизяка, курившийся прозрачный дым которого мирно тянулся к звездам.
Час назад стихло надсадное пение муэдзина, и в ломком горном воздухе теперь отчетливо были слышны мычание коров и беспокойная перекличка овечьего блеяния.
Дзахо, до глаз закутанный в башлык, стараясь быть незамеченным, тенью скользнул в проулок, прижался к глинобитной стене чьей-то сакли, напряг слух и зрение. Во дворике, под навесом слышались гортанные звуки его родной речи споривших мужских голосов… Где-то на задах, у кукурузных сапеток, не то у конюшни, женщина отчитывала заигравшихся детей… Ниже по переулку, который вел к роднику, проявился тихий девичий смех; чокнулись друг о дружку боками медные кувшины… По приглушенному краткому звону Дзахо понял – они полны ключевой воды; значит, девушки возвращались домой…