Когда перешли в тень под роскошно разросшиеся кусты боярышника и там присели на траву, Петр Корнеевич продолжал наблюдать за отцом исподлобья, жадно курил и о чем-то напряжённо думал.
Корней Кононович чуть остыл и сменил гнев на милость.
– До чего ж ты, Петро, упертый уродилси. Ума не приложу откуда ты такой узялси! – более спокойным голосом упрекнул он сына и сплюнул в сторону ком густой слюны. – Ишь ты, какой шкодливый, пакостник, а покаяться и не подумал!
Петр Корнеевич был так смущен и озадачен этим упреком, что не знал, как ему дальше вести себя с отцом.
Корней Кононович все еще продолжал хмуриться. Потом достал тряпку из-за пояса и долго тер ею лоб. Он тоже, как и сын, искоса наблюдая за ним, щурил хитроватые глаза.
После образовавшегося небольшого перерыва в разговоре с сыном Корней Кононович свернул толстую цигарку, высек кресалом о кремень сноп сизоватых искр, и трут, прижатый пальцем к кремню, начал медленно тлеть. Только тогда он не спеша прикурил и, откинув голову, пустил перед собой кольцо густого сизого дыма, после чего с ворчливым въедливым неудовольствием скорбным голосом спросил:
– Можить, тибе моча у голову ударила? – и в ожидании затянувшегося сыновьева ответа взвизгнул и подчеркнул с озабоченностью: – Ишь ты, сукин сын, моду узял по ночам шляться черт яво знаить иде! Совсем, пакостник, от рук отбился. Как можно вести себя так легкомысленно? Ума не приложу! Вон, баба у него забрюхатела, уже на сносях ходить, а он, кобелина бесстыжий, кажную ночь на стороне преспокойненько разговляется, – И пригрозил: – Я тибе, сукин сын, заместо нашего попа Прокона так причащу своим арапником апосля твоего разговения, што ты мигом забудишь про усех своих зазнобушек!
Петр Корнеевич бросил свою цигарку в сторону.
– Каких ето тама, папаня, ишо зазнобушек? – спросил он отца в недоумении и поспешил добавить: – Ето бабския станишныя сплетни, и усе тут!
Неостывший Корней Кононович вопрошающе посмотрел на него сердитым взглядом и спросил:
– До каких же пор будить продолжаться твоя позорная процедурия? А теперича скажи мине на милость, куды такая безобразия годится? Ты уже, Петро, докатился, что называется, до ручки и разшалючился так, что дальше уже и ехать некуды! Побойся Бога, Петро! – При этом Корней Кононович в сердцах плюнул себе под ноги и вытер рукавом губы.