39
Юля была дома. Одна. Родители ее куда-то удрали. Я все это понял, лишь позвонив в домофон. Я хотел навязаться на чашку чая или кофе, но Юля навязаться мне не позволила. Она была довольно зла. Неудивительно. Вот что она сказала (прокричала) мне (в домофон) перед словом «привет»:
– Ты как всегда, как всегда! Почему я тебя жду, а ты, как дама, как графиня, дрить-колотить, как говорит твой дружок, ты, лицемер, ты заставляешь себя ждать, чтобы не прийти вообще? Вообще! Ну это ни в какие… Да я… да ты… ну как так можно-то, а…
На мою просьбу подняться:
– Щас, козел, так взял и поднялся. Прям-таки возьму и обогрею странника такого! Ага, давай!
На мою просьбу спуститься (ей):
– Щас вот спущусь и огрею тебя скороводкой, как говорит твой дружок. Ага, прямо-таки бегу к тебе и спотыкаюсь, да! Дон Жуан, Ромео, хулиган… ты… ты – баран, вот ты кто!
А позже:
– Да, я сейчас спущусь. Жди несколько часов!
Юля спустилась через десять минут. Осмотрела меня как на допросе.
– А я уж подумала, ты удрал! А вот ты здесь стоишь, столбом! Я вообще-то в магазин, привет.
– Привет. Пошли на пруд?
– Нет, спасибо, я вчера была на пруду, мне так понравилось, – она ударила меня кулачком по руке, – что больше туда ни в зуб ногой!
– Не ёрничай. И не дуйся. Тем более мне есть, что сказать тебе.
– Правда? А это нельзя сказать у подъезда?
– Нет. Здесь это грубо.
– Грубо? – Она уже, предвидя это женским инстинктом, стала следить за уголками моих губ, не дернутся ли они. Не дернулись. Я был серьезен.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Юля совсем по-другому. – Что значит твое «грубо»?
– Мое «грубо» только возле подъезда «грубо», а у пруда оно вовсе не «грубо», – сказал я и выругался – поскольку в этой фразе сквозила комичность, а я хотел быть торжественно-серьезным. Идем? – я подставил Юле локоть, чтоб она по-светски просунула в зазор свой.
Юля думала-думала, ее глазки бегали туда-сюда, ловя меня, быть может, на пьянстве? хулиганстве? иль чувстве вины? сюрпризе? иль репетиции в гараже? Маше? иль очередной Маше? Ловили-ловили, но так и не словили, ловить меня не на чем.
– Ну идем, – наконец сказала она, держа руки плотно к телу, вообще избегая касаться меня.
И мы пошли. Пруд был далеко, и за время дороги можно много было о чем рассказывать, что ей, что мне, но мы молчали, как на панихиде. Юля была серьезной не от того, что серьезным был я – тогда бы она контрастом стала веселой, если бы дело было только в моем поведении, нет, Юля была серьезной потому, что ее женская интуиция в виде злой дьявольской птицы клюнула меня почти в самую суть. Я был почти уверен, что Юля не удивится, когда узнает о том, что я собираюсь с ней сделать. И я даже рад, что вчера мне не удалось этого сделать – сегодня все пройдет острее и живее, чем если бы это было вчера.