Перед Дамасскими воротами и за ними было все же как-то облагорожено, больше зелени, значит, и прохлады.
Но вот, пройдя мимо Новых ворот, вернулся к грохоту отбойных молотков. Посмотрел на небо – белесое, не растворяющее, а отражающее жар. Да что же это я черствый такой – одну жару чувствую. Но как вообразить, как представить все бывшее, если все – другое? Читаю справочник, ориентируюсь по нему: «В результате раскопок под воротами были найдены остатки ворот второго века». Но ведь, значит, и те – после Христа. То есть все земные свидетельства поглощены землей? И незачем держаться за них. Спаситель ушел к Отцу Небесному, оставив обетование вернуться. И паки грядет со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. Кто спасется? Претерпевший до конца. Ведь все другое, даже небо, забитое дымом и копотью. Долго шел по улицам Иерусалима, уже не Старого. Безконечные торговые ряды, обжорки, нищие: «Шекель, шекель!» Молодые понаглее: «Уан доллар! Руськи, как дила?» Мотоциклы, люди, на ходу говорящие по мобильным телефонам с кем-то далеким, но непременно что-то устраивающие. Измучившись, сел на каменную скамью, и показалось, что сижу среди непрерывно двигающихся по заданным программам роботов. Жива Россия, думал я, жива: она – идет за Христом. Конечно, и здесь, среди синтетики и электроники, есть живые люди, редко, но есть.
И пошел на прощание к погребальной пещере Божией Матери, поднялся к Гефсиманскому саду, католический сторож не пустил. Заторопился вновь в Старый город, почти бежал по Скорбному Пути и успел ко Гробу до закрытия. Уже знакомые греческие монахи пропустили поклониться трехдневному ложу. Слава Тебе, Господи! Медленно шел по Старому городу. Из открытых окон малой Гефсимании слышалась молитва, мальчики играли на деньги под окнами, гремели засовы лавок. Скрежетали раздвижные железные двери магазинов, заводились и уезжали узкие грузовые тележки. Но вот и тихо стало. Поднял голову – неба нет, вся улица перекрыта изогнутой пластмассой. Ну и что? Это Иерусалим, птенцов которого так хотел собрать Спаситель, но «вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст» (Лк. 13, 34—35). А для нас Иерусалим – Святая Русь. Мы ее вымолили, зная, что Господь там, где молитва. А там, где Господь, там и бессмертие.
Шел, и как-то невольно вдруг вспомнились, не знаю чьи, стихи, одна строфа: «Духовный меч острее бритвы и закаленнее клинка. И тихий стих простой молитвы – надежный щит на все века». И утешал себя тем, что никакими словами не выразить силу впечатления от Святой Земли. Да и один ли такой стих?.. Какая высокая молитва и поэзия в наших акафистах! Но ведь во всех почти акафистах говорится о том, что никаким витиям многовещающим, никому не возмочь выразить сердечный жар, сердечную боль любви ко Христу, Пресвятой Божией Матери и к угодникам Божиим. Яко рыбы безгласные, яко камни, немотствуют уста витий. Одна надежда – на память сердца. На память душевного зрения. А слова, что наши слова! Язык будущего века – молчание. И земной Иерусалим – только ожидание Иерусалима небесного, Града взыскуемого, Строитель которого – Сам Господь.