– Спорить с ним бесполезно, у него это навязчивая идея. Александр Семенович – род литературного Лафайета. Это не герой двух миров, но герой двух слогов, старого и нового.
Сухощавый:
– Но в одном с ним нельзя не согласиться. Науки, которые сейчас преподают в университетах, есть зло нравственное, они сводят человека со степени духовной на степень скотскую. Все внимание в них приковано к земле, к настоящему, тогда как надо смотреть на небо и в будущее.
Первый молодой человек:
– Тем сильнее полюблю я бога, чем яснее истолкуют мне его. В духовном тоже нужна математика: докажите мне, что бог есть, как дважды два четыре, и я набожнейший из людей. На кого более надеяться можно, на ослепленного энтузиаста или убежденного человека?
Молодой генерал:
– Когда солдат идет в бой, он должен знать, за что сражается. Но что касается наук, то по мне в России должно быть только две: первая – это сеять хлеб, и вторая – не щадя живота своего, рубить врагов отчизны.
Второй молодой человек:
– Разве нельзя служить отечеству головой?
– …Зажгутся сальные свечи, для прохлады разнесется квас, уже ничего прихотливого не спрашивай в угощение, но зато какое веселие, само живое веселие, которое, право, лучше одной роскоши, заменившей его в настоящее время…
– В старых-то зданиях, Иван Андреевич, всегда клопам вод. Вот и в Зимнем дворце, и в Аничкином, и в Царском – клопов тьма-тьмущая. Никак не выведут.
– Да и у нас в Публичной библиотеке клопов не оберешься, а здание-то новое. От книг что ли? Книга, говорят, клопа родит.
– А меня почечуй, батюшка, замучал.
– Старый хрыч со своим геморроем лезет ко всем. Даже по рассеянности к дамам.
– Хотите новые стишки? Пресмешные! Слышали?
– А ну-ка, ну?
– Свобод хотели вы – свободы вам даны.
Из узких сделали широкие штаны.
– Чьи? Которого? Василия Львовича?
– Племянника.
– Чьи-чьи? Пушкин? Неужто? Василий Львович?
– Ну, нынче кто не напишет!
– Да это не его вовсе. Хотите? Только боюсь, не прогневались бы…
– Ничего, ничего, говори, князь. И мы в наше время Баркова наизусть знали. Ну-ка?
– Воспитанный под барабаном
Наш… был бравым капитаном,
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал.
– Дошло до того, что нельзя сказать – голая истина. Потому что непристойно лицу женского пола являться голым!
– Кажется, пылающий свободолюбием Вяземский лопнет как мыльный пузырь, меж тем как чугунный дедушка Крылов не поколеблется.