– Мы вернемся назад. В наше время, – лжеотрок перевела на вопрошавшую взгляд, и пустота охватила Дашу.
– А как же пятьдесят миллионов? – растерянно спросила та, отказываясь верить в безжизненность этой пустоты.
Когда-то Даша Чуб стояла до последнего пнем, отказываясь жертвовать собой ради миллионов людей, погибших в прошлом столетье. Но нынче не помнила об этом…
Нынешний Прошлый век уже был ее настоящим, погибшие – живыми людьми, которые сидели рядом с нею в кафе, аплодировали на ее выступлениях, восхищались ее рекордами, дарили ей венки и букеты. Наивные модистки и горничные, студенты и романтические гимназистки с длинными косами, серьезные господа с закрученными усами, сестры милосердия в белых платках, бесстрашные военные летчики…
– Они все погибнут, – бесстрастно сказала «не Маша».
– Нет, нет! – воспротивилась Чуб. – Ты не можешь так думать. Устроила себе там, в Пустыни, рай на земле, а на остальных и смотреть не хочешь. А ты в курсе, что пока ты у себя в келье сидела, семь миллионов погибли? Уже! Вот на этой войне… – ударила Чуб по непонятной атрофии души, поразившей подругу. – Петя погиб. Он не погиб бы, если бы мы войну отменили. Если б Столыпин не умер…
– Но он умер, – сказала «не Маша». – Неужто, вы не поняли?
– Да поняли мы! Это была ошибка!
– Ошибка, – повторила лжеотрок. – Я убедила вас ее совершить, потому что возомнила себя умнее Бога. И пошла против него. А когда поняла, было поздно – ничего не поправить. И я отчаялась… От маловерия. Ибо Господь все равно все сделал по-своему. Столыпин все равно умер. От инфаркта. И революция будет. Потому что Бог допустил ее.
– Да кто ж тебе такую глупость сказал?! – ахнула Чуб.
– Ты, – существо, отдаленно напоминавшее Машу, чуть заметно растянуло губы в улыбке. – Ты часто говоришь мудрые вещи. Но редко прислушиваешься к себе. Почему ты не поешь? Ты же певица.
– Причем тут пение-то… Нашла кого слушать! – возопила Чуб. – Мало ли чего я ляпнуть могла!
– Так я и рассудила тогда, – согласилась «не Маша». – Но если бы я прислушалась к тебе, если бы я услыхала тебя… Я никогда б не пошла на Отмену.
– И что бы было тогда? – разрезал их ссору голос Акнир.
От ее учительской сдержанности не осталось и следа. Сияющий восторг превратился в свою противоположность. Черты юной ведьмы заледенели от ненависти, губы оскалились.