Впрочем, конкретно сейчас все это было незначительным. Стоило
купцу произнести имя и отчество вслух, как в моей голове взорвалось
фейерверком – Распутин! Реально Распутин!
Эта мысль пронзила сознание быстрее, чем сапог Прошки,
подручного купца, врезался в мои ребра. Григорий Распутин. Живой.
Передо мной. Но ведь... его же убили! Больше ста лет назад!
Черт. Какая разница, убили или нет?! Дело-то не в этом. Он
вообще в принципе жил более ста лет назад.
А потом, практически сразу, пришло отчетливое понимание – это не
розыгрыш. Не реалити-шоу. И уж точно не галлюцинация. Все
происходящее – реальность. Такое чувство, будто пазлы сложились в
картину и в мозгу что-то щелкнуло.
Значит... значит тот юный тенорок, которым я вдруг заговорил...
и обращение "Ванька"... и слова бомжатской головы про
отца...Не может
быть!
Но все указывало именно
на это. Я не Игорь Пряхин. Я... я в чужом теле. В прошлом. В самом
что ни на есть дремучем прошлом. Вот это я влип!
Распутин меж тем в очередной раз окинул сарай своим
пронзительным взглядом, затем уставился на Никанора Митрофановича и
Прошку, который сжимал в одной руке кнут, а из второй не выпускал
нагайку.
— Это что за пташка? — Григорий (чтоб я сдох) Ефимыч кивнул в
мою сторону.
— Ворюга, — буркнул Прошка. — Понадёргал у Никанора
Митрофановича из лавки. Думал, раз мальчишка — отделается лёгким
испугом. Ан нет, пришлось построже… Воспитываем.
Честно говоря, в этот момент в голосе Прошки мне послышалось
напряжение. Так бывает, когда человек не совсем врет, вроде бы по
факту говорит, но в то же время явно пытается утаить правду.
Распутин нахмурился, его серые глаза буравили меня насквозь. В
голову, как назло, полезли все мистические истории об этом
человеке.
Я, конечно, образованный, современный товарищ. Мне, как никому,
известно, что вся эта экстрасенсорная хрень – полнейшая чушь и
развод на бабки. Но... Я невольно внутренне съежился. Хотя,
наверное, и внешне тоже.
Распутин подошёл ближе, замер рядом, изучая меня с высоты своего
роста.
— Воровство – грех, – медленно произнес он. Затем повернулся к
Никанору Митрофановичу. – Но и самосуд не богоугодное дело. А тебе,
любезный, надо хорошо подумать, отчего ворье в твой карман лезет.
Грешил, поди? Купец первой гильдии – точно грешил. Негоже.
Никанор Митрофанович откровенно занервничал. Он как-то мелко
засуетился, переминаясь с ноги на ногу и перекидывая трость из
одной руки в другую. Потом прокашлялся и принялся
оправдываться: