И сразу стало ясно, что замуж меня в родном селе не пристроить. Никто не возьмет в жены чернявку.
Но объясните это ребенку. Как любой ребенок, я верила в хорошее, даже когда подросла. Ведь мужал рядом статный и могучий Гринь – соседский сын, старший из трех. И я млела от его широких плеч, серьезного лица, позже светлой щетины, покрывшей подбородок. Он казался мне деревом, под которым можно укрыться от непогоды – такое не сломить ни грозе, ни урагану.
А что до моих волос? Ну и что, что темная?
Я училась покорять его другим: умом, остротой языка, ловкостью. Рыбачить научилась вперед мальчишек, охотиться тоже, семью вместе с отцом начала кормить в десять. И Гринь на меня смотрел – с удивлением, с любопытством, – пусть не так, как хотелось, но смотрел. Я верила – любит. Просто молчит. Кому хочется делиться тайной, что влюбился в чернявку? Он все всем признает, когда придет свататься; жители поймут. Самая ловкая девчонка на селе и самый красивый парень – ладная пара.
Я ждала.
Ждала, когда мне было двенадцать, четырнадцать, затем семнадцать.
Как-то мы бегали всем кагалом наперегонки до леса, и я пришла первой. Потная, возбужденная, жаркая, стояла прислонившись к стволу дерева, дышала. А Гринь – вторым. Догнал, ступил близко-близко – так не подходят к чужим. В тот редкий момент я уловила запах его кожи, напиталась им до затменья в голове, видела, что сейчас поцелует… Но пригнал запыхавшийся Кожан и испортил нам идиллию. Поцелуй не случился.
Однако в тот день я уверилась: наша любовь – правда.
И неважно, что Гринь молчит, а местные девки, с детства меня презирающие за «мальчишество», сплетничают про него и Эльну. Какая еще Эльна? Я! Это у меня грудь стоит лучше, у меня задница крепче, у меня ноги резвые, как у кобылицы…
Я ждала. Да.
Ждала.
А накануне пожара Гринь посватался к Эльне – пришел к ее родителям, попросил руки дочери.
Мои мечты раскололись тихо. Без слез, без внешних проявлений, без звуков.
Вечером я ушла в лес, чтобы спать под любимой сосной, сквозь ветви которой проглядывали звезды. И мысленно бушевала, ссорилась и вздорила с тем, кто предпочел меня другой. Обзывала его дурным ишаком и слепым Тху. Плакала.
Мне было двадцать. И все двадцать лет я хранила для него свою целостность.
* * *
Она не пригодилась Гриню.
И не пригодилась Фредерику, который ее, кажется, даже не заметил, навалившись на меня впервые. Кстати, его первый раз «сверху» стал последним. Нет, секса он желал часто, но ввиду его старческой немощности и прогрессирующей болезни суставов, быть «скакуном» весь оставшийся год приходилось мне.