Впервые во мне вспыхнуло возмущение, хотя причин для него не имелось ни малейших. Оно не выдержало бы и легчайшего анализа, но оказало мне поддержку. Я изо всех сил старался подавить сладкий трепет, пытаясь смотреть на Одри взглядом критическим и враждебным. Кто она такая, почему порабощает мужчину против его воли? Чары существуют только в воображении зачарованного. Если у него найдутся силы отгородиться от этих чар и убедить себя, что их нет, он спасен. Здесь лишь вопрос воли и спокойного рассуждения. Наверняка в Египте находились и стойкие, уравновешенные люди, которые в толк взять не могли, отчего это все так восхищаются Клеопатрой. Что в ней такого особенного?
Уговаривая себя, я приподнял шляпу, пробормотал «Доброе утро» и прошел дальше, само воплощение энергичного делового человека, спешащего по важным делам.
– Питер!
Даже человек энергичный и деловой, спешащий по важным делам, вынужден остановиться, когда его окликают. Иначе он нарушит все правила вежливости. К тому же кому-то, пожалуй, покажется, будто он убегает. На лице у Одри нарисовалось слабое удивление.
– Ты так спешишь?
Ответа у меня не нашлось. Да Одри, видимо, и не ждала никакого.
Мы молча направились к дому. Молчание мучило меня. Очарование ее личности подтачивало мои защитные сооружения, и выдержат ли они напор, я сильно сомневался.
– Питер, тебя что-то тревожит? – наконец спросила она.
– Э… да нет. А что?
– Мне показалось, что ты встревожен.
Я рассердился на себя. Так по-идиотски себя вести! Что за идиотское молчание! Тактика энергичного человека, спешащего по делам, – легкий непринужденный разговор. Неудивительно, что Ловкач Сэм обращался со мной как с ребенком. Я и веду себя как надутый школьник. Молчание стало еще тяжелее.
Мы дошли до дома. В холле мы расстались. Одри поднялась наверх, я – в свой класс. Девушка не смотрела на меня. Лицо у нее было холодное и оскорбленное.
Человек непоследователен до странности. Создав отчуждение между Одри и собой, я, казалось бы, должен был успокоиться. Разум говорил мне: «Так лучше всего». И однако, ни намека на радость в последующие дни я не испытывал. Миновал короткий миг ясной рассудочности, а вместе с ним улетучился и подъем, продиктовавший письмо к Синтии, и негодование, помогавшее рассуждать хладнокровно о женских чарах. Одри снова стала центром моего мира. Но наша дружба, иллюзорная материя, умудрявшаяся существовать рядом с моей любовью, исчезла. День ото дня трещина между нами все расползалась. Вскоре мы уже едва разговаривали. Короче, ничего лучшего и пожелать было бы нельзя, и то, что я сожалел об этом, свидетельствует об изначальной слабости моего характера.