А вот теперь я очень даже понимал, чему так завидует этот еще
довольно молодой парень, лет двадцати семи. Я бы на его месте
чувствовал то же самое.
Еще раз ощутив себя самым счастливым человеком на свете, я
широко улыбнулся водителю, помахал ему рукой и помчался дальше.
Забравшись на эстакаду, мы сгрудились наверху лестницы и с
интересом наблюдали, как лаборантка берет пробу зерна. Когда она
закончила, вперед протолкался Колька Раевский. Его мама работала в
административном здании не на последних должностях. И он время от
времени пользовался этой привилегией.
— Нина Петровна, а можно пару горсточек зерна? – слащаво
улыбнувшись, спросил он.
Лаборантка устало вздохнула и улыбнулась.
— Давайте! Только быстрее, — заговорщическим тоном сказала она и
засунула руку поглубже в кузов, вытащив целую пригоршню зерна.
Мы сразу подскочили к ней, словно стайка голодных воробьев.
Каждому из нас добродушная Нина Петровна отсыпала немного зерна в
ладошку и, потрепав Кольку по его густым черным волосам, забрала
щуп с пробой и спустилась с эстакады. Невысокая фигурка в белом
халате неспешно направилась в сторону проходной. Следом за Ниной
Петровной укатила и машина. Ворота открылись, и ЗИЛ, утробно
проурчав двигателем, заехал на территорию хлебной базы.
А мы, усевшись на краю эстакады и весело болтая ногами, начали
есть жесткое, но, если честно, показавшееся мне сейчас очень
вкусным, зерно. В основном к нам на элеватор возили пшеницу и рожь.
Мы раскусывали твердые зерна, перемалывали их во рту до состояния
муки и глотали.
По правде говоря, я уже давно отвык от такой пищи. С опаской
засунув одно пшеничное зерно в рот, я его раскусил, осторожно
пожевал и нехотя проглотил. Распробовав этот давно забытый и прочно
ассоциировавшийся с детством вкус, я начал закидывать одно за
другим зерна в рот и жадно пережевывать. И только в этот момент я
почувствовал, насколько проголодался.
Первой моей вполне естественной мыслью было отправиться домой и
перекусить. И тут я снова вспомнил, где я и кто я, и, самое
главное, когда я.
Там же мама. Живая! В моем детском горле сразу встал ком. Даже
не знаю почему. Вроде бы не был никогда сентиментальным. Мама
умерла, когда мне было тридцать четыре. А вот сейчас появился шанс
еще раз ее увидеть: живую, здоровую, улыбающуюся. Это было сильное
чувство. И оно, вопреки моему желанию, подкатило к горлу едва
сдерживаемыми бурными эмоциями.