Тяжел дух в покоях княжьих. Тяжел от всеобщего уныния, от дыхания непомерно взволнованного. Оттаяли в тепле бороды боярские, раскраснелись лица. В жарких спорах испарина проступила на лбах. И так загадывают князья и эдак, а все без ответа дума остается. Одно лишь ясно: всем миром надлежит ехать в татары на поклон к Бердибеку. От этого, как от судьбы – не уйти, а уж выхода, скрипя казной, придется собирать. Тяжел дух в покоях княжьих. Тяжело в сердцах у бояр.
Алексий сегодня не многословен. Сидит среди всех, но словно нет его, словно со стороны наблюдает за сетованиями князей да бояр. Он, митрополит Киевский и всея Руси, родившись в Москве более полувека тому назад, всей душой любит эту землю, радеет за нее. В шестьдесят четыре года в нем бурлит родник неиссякаемой энергии. Твердость его характера сочетается с настойчивостью, деликатной, но неотступной. Благодаря уму и полученному образованию, Алексий имеет весомое влияние не только на церковников. Прислушиваясь к его мнению, все русские князья идут к нему за советом. Воспринимаемое как данность, слово Алексия звучит порой весомее, чем слово великого князя.
Иоанн заметил отстраненность митрополита от общих разговоров, которые говоренные-переговоренные, молотые, словно вода в ступе, не по первому кругу переливались из пустого в порожнее. Чувствовал Иоанн, имел Алексий особый взгляд на беду, которую Кошак обрушил на него. Давно держал митрополит в мудрой голове решение, как спасти Русь от татарской алчности, как не допустить разора и нищеты.
…Сквозь настежь распахнутую дверь полутемное от ранних начинающихся сумерек помещение заполнил свежий морозный воздух, вытесняя наружу вместе с тяжелым удушливым духом страсти, сомнения и уныние, только что царившие здесь.
Обезлюдели княжьи покои. Ни с чем разошлись бояре, оставив с глазу на глаз великого князя и митрополита. Не понимал Иоанн спокойствия Алексия. Русь стояла у края пропасти, а он, если не сумеет заплатить дань, – на шаг от смерти. Пока гадал да раздумывал великий князь о невозмутимости митрополита, всякое промелькнуло в голове: дескать, Алексий – церковный человек, а церковников никого писцы татарские не переписывали, стало быть, и данью он не обложен, чего волноваться. Да только сам потом устыдился своих мыслей.
Алексий, испив воды из тяжелой глиняной кружки, подошел к небольшому мутному окну, сквозь которое едва просматривались сумеречные окрестности двора с высоким деревянным забором.