Зато лицо Алага, отраженное в гладкой поверхности небольшой речушки, теряющейся среди скал, было исполнено доброты и самого благодушного настроения. Он сидел в зарослях ракитника и подкарауливал стаю косуль, приходивших сюда на водопой. Свободная от всяких мыслей голова наполнялась воспоминаниями, грустными и радостными одновременно.
До своего побега в лес он жил все время среди людей, был маленькой частицей большого общества, называемого кадетским корпусом, и при этом не ощущал себя самим собой, не имел ни собственной воли, ни собственных желаний. Вся его жизнь принадлежала предписанному военным законом режиму, невыполнение которого было сурово наказуемо.
Большая ослепительно белая доска с безукоризненно ровными четкими буквами висела посередине широкого плаца и неизменно твердо гласила, что день у воспитанников начинается точно в шесть утра с построения и зарядки. И каждое утро было до последней мелочи похоже на все другие. Одинаково стриженные, умытые, подтянутые, в чистой выглаженной форме, как на одно лицо, кадеты строем шли на завтрак, потом на учебу, на строевую… И ничего никогда не менялось. Только рос сам Алаг, и крепло в нем сознание собственного назначения.
Брошенный еще ребенком в поток военной жизни, он ясно отдавал себе отчет, что призван не посрамить честь мундира и стать настоящим воякой. И если большинство курсантов тяготилось муштрой и физической подготовкой, то Алаг, напротив, подвергал себя в полной мере самой суровой закалке и больше других проводил время на спортивной площадке и стрельбах. Из всех дисциплин лучше всего ему давались фехтование и верховая езда. С каждым годом он становился сильнее, выносливее, серьезнее, и многие наставники пророчили ему быструю военную карьеру.
Однако он сам или не прислушивался к их словам, или попросту не хотел им верить. Ведь исполняя все предписанные ему обязанности, он не видел перед собой главного – конечной цели, ради которой стоят все его усилия.
И в то же время, как истинный служака, Алаг предпочитал не терзаться лишними раздумьями, продолжая терпеливо тянуть свою лямку. Своего опекуна Олдафона он уже не видел несколько лет и своей семьей считал круг ребят-сослуживцев. Нравом он был добродушным, по-военному неприхотливым и даже беспечным. Он не знал цену собственным вещам и удовольствиям, всегда готов был помочь выполнить за другого задание по математике, выйти вне очереди в наряд на всю ночь или отдать свой завтрак голодному товарищу. А на недоуменные вопросы приятелей неизменно отвечал: