— А год… год какой?
— Ох, Иван Палыч, Иван Палыч…
Заработались вы. Вся Живица ушла…
— Ну, Аглаюшка!
— А-а! Меня проверяете! Думаете —
дурная совсем дурочка?
— И вовсе ничего я такого… Да скажи
уже, не томи!
— Так, какой и есть… Шестнадцатый.
Одна тыщща девятьсот… Э-эх, Ива-ан Палыч…
Шестнадцатый… Одна тысяча
девятьсот…
Это получается… лет за семьдесят до
его рождения?
Артём замер на крыльце. Не
реконструкция, не сон, не галлюцинация. Он попал в прошлое. В 1916
год. Догадка, которую он гнал от себя, цепляясь за любую
рациональную соломинку, теперь врезалась в него, как тот кирпич в
затылок. Все верно. Его убили те отморозки и он каким-то образом
попал в прошлое.
«А разве такое возможно?» — сам себя
спросил Артем.
И тут же задал встречный вопрос — а
кто из живых вообще знает, что происходит с теми, кто умер? Может,
они как раз и перемещаются сюда, в прошлое?
Сердце заколотилось быстрее, в горле
пересохло, а газета выпала из рук, упав в грязь у крыльца. Он не
стал её поднимать.
— Нет… — прошептал Артем, отступая
назад, пока не упёрся спиной в стену домишки. Дерево было холодным,
влажным, но он не замечал. Ноги подкосились, и он медленно сполз
вниз, оседая на корточки. Руки дрожали, пальцы вцепились в волосы —
чужие, жёсткие, не его. — Нет, нет, нет… Это не может быть
правдой.
Он закрыл глаза, пытаясь
отгородиться от мира, но реальность не исчезала. Далёкий лай собак,
скрип телеги где-то на улице — всё было слишком настоящим. И запах.
Пахло навозом.
«В городе так не пахнет», — подумал
Артем. В городе пахнет гарью, выхлопными газами, резиной, перегреты
асфальтом. Не так, как здесь.
Он ударил кулаком по земле, и грязь
брызнула на сапоги, которые принадлежали этому проклятому Ивану
Палычу. В груди закипало что-то горячее, яростное, рвущееся наружу.
Гнев. Какого чёрта он здесь? Почему? Кто это устроил? Это
несправедливо, это неправильно, это… невозможно!
— Господин дохтур! — голос, хриплый
и настойчивый, вырвал его из оцепенения.
Артём поднял голову. Перед ним стоял
крестьянин — невысокий, коренастый, с клочковатой бородой и
глазами, полными тревоги. На нём была заношенная рубаха,
подпоясанная верёвкой, и лапти, облепленные грязью. — Гляньте,
Христа ради, язву мою! Уж третий день ноет, мочи нет. Поглядите,
а?
Гнев, копившийся внутри, нашёл
мишень. Артем вскочил, чувствуя, как кровь приливает к вискам.