Я хотела вот о чем. Кроме всеобщего тотального мирового окончательного для всех живущих в этот момент конца света, после которого сразу наступает Страшный суд, есть еще Страшный суд для каждого, и он наступает сразу после смерти. Тут несомненное чудо: если бы умершие просто не жили от времени смерти до общего Страшного суда, они, конечно, восприняли бы его как наступивший сразу после их смерти, но тогда они не могли бы, если бы попали в рай, взирать сверху на оставшихся в живых родственников – какие же родственники на земле после конца света! А это, вроде бы, считается возможным. Еще хуже то, что не было бы смысла молиться святым о заступничестве и помощи, если бы они ждали общего Страшного суда, чтобы воссесть близ Престола, а небеса были населены только Ангелами. И наоборот, зачем было бы молиться за упокой, т. е. о милости к умершим, имея в виду, конечно, милость вот прямо сейчас, если бы они в любом случае не подлежали бы наказанию за грехи сразу после смерти. Несомненно, все должно быть так, что Страшный суд пребывает не только в конце времен, но и вне времени. И всякий, ожидающий его для себя вскоре, должен знать, что в то же время, как он будет уже гореть в аду или блаженствовать в раю, будут еще продолжать жить все, кто окружает его при жизни. Враги его будут торжествовать над ним, спасенные им будут благодарить его и так далее. Он сможет подумать о них: «как они там?», а они – так же о нем. А не так будет, что сначала они умрут в свой черед, с годами они вместе с ним пробудут мертвыми так долго, что к моменту Страшного суда – который состоится для них одновременно! – разница в дате смерти уже будет совсем незаметна.
С Рождества Христова прошло уже без малого пятнадцать сотен лет, чего первые христиане не ожидали. Что если до конца света еще столько же? Тогда для людей, которые будут жить перед настоящим, всеобщим концом света мы будем такими же древними людьми, как для нас древние греки и римляне.
И все-таки, рассуждая таким образом, я не очень хорошо отвлекалась – и от мерзкого окружения со всеми его неприятными ощущениями для зрения (ну и хари!), слуха (и чего они так гнусно вопят?), обоняния (вот опять не добросили что-то мерзкое, но запах дошел), вкуса (если в тюрьме такое дают благородным и притом особенным заключенным, договорившимся обо всем с судьями, то что прочим?) и осязания (рук почти уже не чувствую, но боль из них, похоже, растеклась по всему телу, сотрясаемому телегой, как будто при приближении к центру города мостовая делалась все хуже, хотя на самом деле наоборот), и от страха перед неумолимо приближающимся концом всех этих чувств, неприятных, но свидетельствующих о том, что я еще жива.