Первое время презрение к себе буквально душило меня, я замкнулся в себе, заодно перестав на несколько месяцев разговаривать с мамой. Папа пытался вести со мной разговоры как с мужчиной, и кончилось это тем, что я и с ним перестал говорить. Я видел, что родители очень сильно переживают, а по утрам у мамы часто бывают заплаканные глаза, и в итоге решил пожалеть родителей, хотя и не простил им такого предательства. Как не простил и себя.
Весь год я хранил медальон, тщательно пряча в укромных местах, и с особым нетерпением ждал лета. Когда наконец в первых числах июня мы приехали в деревню, и бабушка с дедом, ахая, получали городские гостинцы, я постарался улизнуть и пойти к Валерику, зная, что его всегда привозят в деревню пораньше.
– Куда это ты? – окликнула бабушка.
– К Валерику, а что?
– А то, смотри у меня, чтобы не повторилось, как в прошлом году.
Мама сказала бабушке:
– Ну мам, что ты опять?
– А ты не затыкай мне рот! Небось, побольше твоего знаю, – осадила ее бабушка и повернулась ко мне, – чтобы ноги твоей рядом не было с этим домом на горе. Узнаю – через калитку сюда не впущу.
Я посмотрел на маму, она кивнула и выдержала мой взгляд.
Валерик за год догнал меня по росту и стал смелее. С порога нагло сообщил, что рогатки нету, украли в Тбилиси.
Я сел на знакомую тахту, а он притащил новый кассетный магнитофон и стал им хвастаться. Я, не в силах больше терпеть, спросил про Анжелу.
– Тю-тю твоя Анжела, залетела и чуть было не родила, – ошарашил меня он. – Кто-то обманул ее, что ли. Хорошо еще, родители вовремя вмешались. Но отец все равно из дома выгнал.
Пока я пытался понять, как Анжела может рожать, и почему ее выгнали из дома, Валерик продолжил:
– Мать месяц назад привезла ее сюда, к своей сестре, Асиной матери. Подальше от Тбилиси, – он по-взрослому сплюнул, – а только все равно вся деревня уже знает ее историю.
– Так она, что… – я сел, – тут, что ли?
– Ну да, а куда ей еще деваться? Но я ее не видел, из дома почти не выходит. Да и из деревни никто к ним не ходит, – сказал Валерик и назидательно добавил, – говорил же тебе, испорченная она.
Я вскочил со сжатыми кулаками.
– Я сейчас этот магнитофон об твою башку разобью!
Он посмотрел на меня и испуганно обнял кассетник.
– Да будет тебе! Ну хорошо, извини, – пробормотал он, – такой же псих остался, не вырос вообще.