«Покой. Тяжесть. Тепло. Дремота. Пять. Четыре. Три.
Два. Один.»
Не получается! Попробую еще раз… И еще…
Через полчаса прекращаю бесполезные попытки. Просто
устал, и все начинает раздражать, мешая сосредоточиться и
расслабиться. Лавка твердая и давит на кости, едва покрытые кожей,
блохи кусают ноги, черный потолок наваливается на закрытые глаза.
Все, встаю, потом еще попробую, а пока… Пока буду выживать в том,
куда попал. И в теле и во времени, потому что ежу понятно —
загремел я в жуткое средневековье, где что ни век, то век
железный.
А рассвет меж тем все заметнее. С полатей слышатся
позевывания, ворчливый бубнеж, свешиваются тонкие ноги, и
соскальзывает гибкая девичья тушка. Обладательница оной встряхивает
всклокоченными светлыми волосами, одаривает меня фальшивым рублем
сердитого взгляда и замирает у окна, высматривая нонешние погоды. А
мой организм неожиданно бурно реагирует на эту серость. Это что
получается, я уже не мальчик, а вполне себе подросток? Похоже на
то, гиперсексуальность подтверждает. Да и если присмотреться, то
почему сразу серость? Костлявая, но с правильными чертами лица.
Мешковатое платье не позволяет оценить достоинства фигуры, но ведь
у меня и руки есть!
— Ты что делаешь, глист! — Девчонка изворачивается
и награждает меня звонкой оплеухой. — Совсем ополоумел, сестру
родную с утра лапать начал!
Я на секунду теряюсь. Сплошные облом и подстава!
Впрочем, я ее вижу первый раз в жизни, вот что главное.
— Да какая ты мне сестра! Приемный я! — Отметаю все
претензии на родство.
— Вон к ней приставай, эта потаскушка только
порадуется! — Одергивая нехитрый наряд, кивает она на сползающую с
полатей вторую особь, чуть повыше и круглее первой.
— Я потаскушка, а ты завидушка! — Спокойно
реагирует та на оскорбление. Так, занятно!
Эти, и все другие высказывания и разговоры я буду
приводить в переводе на современный язык, опуская также
многочисленные мои «что?», «не понимаю!» и «повтори, только
помедленнее». А кому хочется «аутентичных» словес, пусть читают
«Слово о полку Игореве». В оригинале.
«Потаскушка» идет к печи и начинает греметь
ухватами и горшками. Умываться по утрам в семейке очевидно не
принято. «Завидушка» принимает с полатей девочку лет семи,
мальчика, на год младше, и трехлетнее существо неопределенного
пола. Все дети — включая меня самого — худы до невозможности, а на
последнего трехлетка невозможно смотреть без слез, до того он
жалок. Девчонка укладывает его на лавку, заботливо прикрывая
овчинкой.