Радостный и тёплый свет пробивается в коридоры через витражи,
окрашиваясь в яркие цвета. Элиас проходит мимо них быстрым шагом, и
цветные пятна мелькают по лицу и плечам, отражаясь от стальных
элементов костюма.
Дверь в каземат распахнулась от пинка, и под ногами загремели
каменные ступени. Узкий коридор, освещённый единственной лампой,
привёл к железной двери, у которой дремлет стражник из числа первой
сотни. Тех самых потомков жителей империи, что первыми присягнули
на верность Элдриану.
Увидев маршала, страж вытянулся по струнке и отсалютовал. С
такой щенячьей преданностью, что на миг Элиасу стало неловко.
— Как он?
— Не ест. — Вздохнул страж и кивнул на поднос с едой, успевшей
заветрится, и потерять аппетитный вид. — Только пьёт.
— Что ни будь говорил?
— Нет, господин командующий. Только мычал и рычал.
— Открывай.
Элиас вошёл в каземат, держа горящую лампу. Жёлтый свет упал на
массивные камни стен и нечто тощее, жмущееся в углу на ворохе сена.
Руки пленника сцеплены кандалами, как и ноги. От него смердит
нечистотами и грязной кожей. Некогда острые уши обвисли к
плечам.
При звуках шагов оно закопошилось, с трудом разлепило глаза и
заскулило. Каждый раз, стоит появиться Элиасу, пленник приходит в
ужас. Словно видит перед собой омерзительное чудовище. Впрочем,
обычные эльфы тоже не жаловали полукровку. Морщились и кривились,
сначала тайком. А после войны в открытую, Элиас в который раз вытер
с щеки давным-давно сошедший плевок. Растёр память меж пальцев и
оскалился. В душе с новой силой всколыхнулась чёрная ненависть.
— Хочешь умереть? — Спросил маршал, нависая над эльфом. — Мог бы
перегрызть себе вены.
Пленник отошёл от первого ужаса, замотал головой, и грязные,
блестящие от кожного сала, волосы разметало по плечам.
— Есть... не могу... нельзя.
Язык даётся ему сложно, горло с трудом выплёвывает чужие звуки.
Впрочем, и Элиасу певучая речь чужаков режет гортань. Всё-таки
некоторые языки до конца могут изучить только дети. Однако её звуки
пробуждают в душе странные чувства... нечто среднее между ужасом и
благоговением. Словно он слышал их раньше, задолго до того, как
научился говорить.
— Что же тебе можно есть?
— Кровь... плоть...
— А, сырое мясо? Хорошо, сейчас...
— Нет... НЕТ! — Пленник вскинул голову и по тощим щекам бегут
слёзы, поднял руку и ткнул тонким, как паучья лапа, пальцем в грудь
маршала. — ТВОЯ!