Они заметили нас и немного смутились. Орлов коротко кивнул им, и
мы прошли дальше.
«Трансмутация висмута в золото… Z-поле… Философский камень…» У
меня голова шла кругом. Это что, алхимики нашего времени? И они
всерьез обсуждают создание золота и философского камня, как будто
это обычный лабораторный эксперимент? Мой мозг, привыкший к строгой
логике и проверяемым фактам, отказывался верить в происходящее. Это
было похоже на какой-то сюрреалистический сон или декорации к очень
дорогому фантастическому фильму. И я в этом фильме, кажется,
получил одну из главных ролей, совершенно не понимая
сценария.
Из-за одной из закрытых дверей доносились странные звуки — рев
каких-то неизвестных мне зверей, щебет тропических птиц, шум
водопада. Как будто за дверью был не кабинет или лаборатория, а
целый кусок джунглей.
— Это у нас отдел биоакустики и ксенолингвистики, — пояснил
Орлов, невозмутимо продолжая путь. — Анализируют записи звуков из
различных аномальных зон. Иногда попадаются очень интересные
экземпляры. Пытаются расшифровать, найти какие-то закономерности в
коммуникации… э-э-э… нечеловеческих форм жизни.
Нечеловеческие формы жизни. Ну да, почему бы и нет, после
философского камня и хроно-нестабильности.
Пока мы шли, я мельком успел заметить еще несколько странностей.
В одном из помещений стояли огромные, в человеческий рост, катушки
из блестящего металла, которые тихо гудели на какой-то очень
низкой, почти инфразвуковой частоте, отчего у меня слегка
закладывало уши. В другом месте, за толстым пуленепробиваемым
стеклом, в специальном контейнере мерцал ровным, неземным светом
огромный кристалл неправильной формы, похожий на гигантский
изумруд.
— Генератор стабильного тесситурального поля, — коротко бросил
Орлов, указывая на катушки. — Используется для экранирования особо
чувствительных экспериментов. А это, — он кивнул на кристалл, —
образец люминофора с памятью формы, активируемый гравитационными
волнами. Уникальная штука. Подарок от коллег из одного
дружественного учреждения.
Все, что я видел и слышал, было настолько невероятным, настолько
выбивалось из моей привычной картины мира, что я начал сомневаться
в собственной адекватности. Может, я сплю? Или мне что-то подсыпали
в утренний кофе? Но Орлов говорил обо всем этом с такой будничной
уверенностью, с таким видом, будто речь идет о самых обыденных
вещах, что это обезоруживало. Он не пытался меня удивить или
напугать. Он просто констатировал факты. Факты их, институтской,
реальности. И эта реальность, похоже, имела мало общего с той, к
которой я привык.