Глава 10
Последние дни Царской семьи: июль 1918 года
Последним дням Царской семьи посвящены десятки книг и сотни статей. Можно не сомневаться, что еще будут найдены новые свидетельства и написаны новые книги. Мы же хотим обратить внимание на одно свидетельство, которое, как нам кажется, доказывает, что Николай и Александра не только были морально (в высшем христианском смысле) готовы к трагической развязке, но и догадывались о сроке развязки.
Конечно, первым свидетельством приближающейся развязки была проведенная 4 июля 1918 года замена начальника охраны, пьянчужки Авдеева и его товарищей, на деловитых молчаливых «латышей» (так называли их охранники из местных жителей) и чекиста-профессионала Якова Юровского. Как известно, 12 июля 1918 года вернулся из Москвы Голощекин, а уже 13 июля Юровский получил приказ на ликвидацию всей Царской семьи.
14 июля екатеринбургский священник Сторожев получил разрешение отслужить службу в доме Ипатьева. Роберт Мэсси в своей книге «Николай и Александра» [16] пишет:
В первый свой визит в конце мая он (Сторожев) почувствовал, что, несмотря на усталость и болезнь императрицы, Николай и дочери были в хорошем расположении духа. Алексей, хотя и не мог ходить, участвовал в богослужении, находясь в кровати. Он казался счастливым, и когда отец Сторожев подошел к нему с распятием, мальчик посмотрел на него живыми и ясными глазами. 14 июля, когда священник пришел вновь, перемена была разительной. Семья казалась встревоженной и подавленной.
Следователь Н. Соколов, допрашивавший отца Сторожева в октябре 1918 года, записал с его слов, как происходило богослужение в доме Ипатьева 20 мая (2 июня по новому стилю) 1918 года [32]:
В следующей комнате, отделенной от залы, как я уже объяснил, аркой, находилась Александра Федоровна, две младшие дочери и Алексей Николаевич. Последний лежал в походной (складной) постели и поразил меня своим видом: он был бледен до такой степени, что казался прозрачным, худ и удивил меня своим большим ростом. В общем вид он имел до крайности болезненный, и только глаза у него были живые и ясные, с заметным интересом смотревшие на меня, нового человека. Одет он был в белую нижнюю рубашку и покрыт до пояса одеялом. Кровать его стояла у правой от входа стены, тотчас за аркой.
Около кровати стояло кресло, на котором сидела Александра Федоровна, одетая в свободное платье, помнится, темно-сиреневатого цвета. Никаких драгоценных украшений на Александре Федоровне, а равно и на дочерях я не заметил. Обращал внимание высокий рост Александры Федоровны, манера держаться, манера, которую иначе нельзя назвать, как «величественной». Она сидела в кресле, но вставала (бодро и твердо) каждый раз, когда мы входили, уходили, а равно и когда по ходу богослужения я преподавал «мир всем», читал Евангелие или мы пели наиболее важные молитвословия.