«Да, брат, да, я богохульствую!
Вот они, твои боги, слушай…»
Джон Апдайк. «Кентавр»
…И снова лагерь внизу пришел в движение.
Вбежали в бухту новые корабли. Сложив паруса, склонив мачты, на веслах подошли они к берегу, ткнулись в него изогнутыми носами, кинули сходни на песок, застыли, омываемые волной, овеваемые ветром. Вспыхнули языки солнечного огня на медных доспехах воинов, поползли, извиваясь по желтому песку, черные тени пик, обращенных к небу. В лагере поднялась суета. Седой туман пыли повис в воздухе.
Арей[7] огорченно вздохнул. Сегодня у него не было ни малейшего желания воевать.
Он сидел на крутом склоне Иды[8] среди цветов и трав горного пастбища и, рассеянно глядя вдаль, наслаждался неожиданно охватившим его чувством покоя и безмятежности. Мир был тих и задумчив, дали тонули в дымке, горы курились зеленью… Зря про него болтали, что он находит радость только в бою. Вот – есть же она в тишине и покое; наверно, есть, если только что, с интересом наблюдая за копошащимися в траве мурашами и комахами, он вдруг заметил, что ему на поножь, захлопнув крылья, уложив их под блестящий панцирь, бесцеремонно уселось красного цвета в черную точечку насекомое и, недолго подумав, поползло вверх по ноге, с трудом пробираясь в густых, курчавых волосах, а он, «неистовый, свирепый Арей», вместо того, чтобы брезгливо сбросить его с себя и наказать за наглость, с превеликой осторожностью снял насекомое своими грубыми пальцами, положил на ладонь и, смутно ощутив прикосновение беспокойных лапок, неожиданно для себя, сотрясаясь всем телом, запрокинув голову к небу, громко расхохотался… Нет, есть все-таки в мирной тишине своя радость. Как есть она и в ужасающем шуме битвы – смертельной битвы без жалости и пощады, когда пот, и слезы, и брызги крови застилают глаза, а вытереть их некогда, потому что на тебя наседают и метят сверкающей бронзой в грудь; когда брань и стон горячим комком закупоривают горло и надсадный хрип разрывает легкие; когда мышцы деревенеют от усталости, но меч взлетает радостно и свободно, а стремительно падая вниз, разит яростно и безошибочно. Что скрывать, он испытывал упоение битвой, но никогда не наслаждался ее ожиданием. Он не был, как утверждали некоторые, кровожадным; убийство претило ему (хотя, что для бессмертного человек? – та же букашка, которую рука не дрогнет и раздавить), но, ввязываясь в битву, обычно на стороне слабых, поначалу только защищая и защищаясь, он постепенно увлекался (риск чем-то привлекал его), потом загорался яростью и, тут уж ничего не поделаешь, начинал разить наповал. Это продолжалось недолго. Битва скоро заканчивалась. Ужас охватывал и победителей, и побежденных. В сгущающемся сумраке, в тяжелой тишине слышны были лишь стоны раненых и стесненное дыхание уцелевших. Укрывшись черным облаком, Арей сконфуженно покидал поле битвы. Нет, его не мучил стыд, не донимали угрызения совести – подобные чувства не были знакомы бессмертным, – но, оценивая в спокойной обстановке каждый свой удачный удар, вспоминая следовавшие затем лязг, хруст, стон, крик и, главное, собственное ликование по этому поводу, он начинал испытывать нечто похожее на омерзение, словно ненароком испачкался человеческим дерьмом и только теперь заметил это. Он долго отмывался в море или в студеной, прозрачной воде горной речки, песком оттирал руки, до красноты растирал шею и грудь, а потом, в холодном свете луны поднявшись к блистающей вершине, опускался на девственно чистый снег, окутывался облаком и лежал так до утра, в полудреме наблюдая, как мутнеет небо, тихо гаснут звезды, ало загорается восток. Тогда он засыпал… Проснувшись, он сразу не мог открыть глаза, щурился от солнечного света, от нестерпимого блеска снега, казалось яркостью превозмогавшего солнечный, потому что если от солнца можно было отвернуться, то от снежной белизны на вершине, куда ни смотри, не укроешься, и, наконец пообвыкнув насколько возможно, взглянув на расстилающийся под ним мир, вздрагивал от восхищения и замирал надолго. Оказывалось, красота действовала на него завораживающе. Он мог не уставая часами смотреть вдаль. Но, что странно, такое случалось с ним только в одиночестве. Олимп