— Прости старую, госпожа, - наконец, выдыхает Уна.
Ее руки дрожат, да и в целом старая женщина выглядит очень изнуренной.
— Присаживайся, добрая Уна, - указываю на тянущиеся вдоль всего зала скамьи, поверх которых брошены медвежьи и волчьи шкуры.
Но просительница упрямо мотает головой, строго смотрит на Эйстина – и тот отступает.
— Я не смогу помочь, если не узнаю всех подробностей, - говорю, как можно спокойнее. - Что заставляет тебя думать, что Варген повинен в смерти твоего сына?
Уна несколько раз глубоко вздыхает, а затем начинает сначала.
Позже, когда солнце на небе спускается к закату, а на улице начинает шелестеть колючая поземка, мне все-таки удается разобраться с обвинениями Уны. Больше того, не только разобраться, но и достать кое-кого из-под самой земли.
Нет ничего страшнее, когда родители хоронят своих детей. И нет ничего паскуднее, когда дети не задумываются о той боли, которую могут причинить своим родителям.
Все оказывается просто и в то же время запутано. Ольв с Варгеном действительно несколько дней назад отправились на рыбалку - друзья с самых малых лет, они довольно рано начали выходить в море. Справиться с лодкой при сильном ветре иногда непросто даже взрослому мужу, но эти сорванцы изловчились вместе действовать так слаженно, что даже их матери, поначалу не желающие отпускать детей одних, вынуждены были смириться. А что поделаешь – кормильцев в обеих семьях не осталось. Отец Варгена погиб на охоте, получив смертельное ранение от вепря-подранка . А об отце Ольва ничего не известно, Уна на подобные вопросы всегда отвечала: «Его мне боги дали».
И все было хорошо, пока три дня назад на берег вернулся один Варген. Да и как вернулся — его нашли на берегу подле лодки без сознания. На все вопросы о друге лишь непонимающе качал головой и говорил о большой волне, что подхватила их и понесла на скалы.
Все бы ничего, но в тот день, насколько помнили рыбаки, больших волн не было. И ветер не поднимался высокий. Парень держался долго, пришлось даже пригрозить ему поркой, но тот все равно стоял на своем, мол, накрыла волна, дальше ничего не помню.
Меня смутили его слова. Вернее, тот тон, с которым он их произносил – гордо, с вызовом. Будто не слово за страшное преступление держит, а собирается петь героическую балладу. Тогда-то у меня и закралось подозрение, что есть во всей этой истории кто-то еще.