Я действительно была у нее. И это совсем не было похоже на сумасшедший дом.
Если б вы знали, что ждало моего отца, когда он пришел домой! Я помню только белую пелену перед моими глазами и как я кричу одно и то же:
Это ты туда ее упек!
Это ты туда ее упек!
Это ты ее туда упек!
И после этого мы перестали с ним разговаривать. Совсем. Ни слова. Я не могла его простить. Я знала, что он виноват. И все.
Мама лежала долго. Несколько месяцев.
Я все молчала. Бабушка говорила мне:
– Я тебя прошу, помирись с отцом, он так переживает.
Я молчала. Тетка говорила мне:
– Я тебя очень прошу, помирись с папой, мама тоже из-за этого переживает. Ты же не хочешь, чтобы мама переживала?
Я не хотела, чтобы мама переживала. Я попросила отвезти меня к ней. Мама сказала:
– Доченька, я тебя очень прошу, помирись с папой.
– Я никогда не попрошу у него прощения!
– Не надо ничего просить, просто заговори с ним, прошу! Ради меня.
– И, как это ни было мне тяжело, я ему что-то сказала. Ей-богу, не помню, что именно. Какую-то ерунду.
И он заплакал от счастья.
На следующий день он повел меня в магазин покупать мне туфли. Мои совсем продрались. Он ничего в этом не понимал – этим всегда занималась мама, но ее не было рядом. Мы пришли в универмаг, где стояли ряды каких-то ужасных страшных туфель. Папа совсем растерялся. Я тоже. Я не хотела ни одни из них.
И вдруг в сторонке я увидела очень симпатичные коричневые туфли.
– Вот эти, – сказала я.
– Они одни, – сказала продавщица.
– Это как раз мой размер.
– Но они с браком, посмотрите, они разные, поэтому и остались, – уже презрительно сказала продавщица.
Они были действительно совершенно разные, если чуть повнимательней на них поглядеть, но мне было все равно. Мне покупал их папа, ему было важно мне их купить, а мне было важно, что он со мной, что мы вместе, что мы семья. Вернее, это нам обоим было важно, я уверена. Я очень долго носила эти разные туфли. Эти туфли – первые, которые я помню.
И они самые для меня дорогие, хоть и разные.