– И да, папусик, тебе в душ надо – воняет, как от козла.
Дохлого. Уже неделю как. И на пробежку. Тебе скоро место в
общественном транспорте начнут уступать, а то и скорую вызовут,
решив, что ты уже рожаешь. Чмоки-чмоки! Я гулять. А ты пока
вымойся, приведи себя в порядок, почини стиралку и приготовь
чего-нибудь на ужин – буду поздно.
И я бодро потопала в коридор.
Резкая боль пронзила мозг, взорвалась брошенным гарпуном –
папаня, схватив меня за хвост, рванул на себя, а потом швырнул в
стенку.
– Ты как с отцом разговариваешь, паскуда? – зарычал, угрожающе
двинувшись на меня.
– Не надо, папочка, я больше не буду, – запищала я, сжимаясь в
комочек и закрывая руками лицо.
Всхлипнула. Он ударил меня ногой и… Оказался втиснут в
противоположную стену.
– Сказала же: больше не буду! – заревела я, брызгая в его лицо
слюной. – Ты чем слушаешь, папаня? Если тебе ухи не нужны, так,
может, оборвать?
Я даже не подозревала, что глаза у Пасиного отца могут настолько
широко открываться! В вытаращенных шарах я увидела собственную
жуткую, клыкастую, рогатую морду, с раздвоенным змеиным языком, с
раздутыми ноздрями, с пастью, которая могла бы откусить половину
папеньки. Остро запахло мочой.
– Доченька, ты… ты чего?! – в ужасе заблеяло перепуганное и
тоненько заплакало: – Прости, прости, я не хотел.
Ну да, увидеть мантикору лицом к лицу – не всякий выдержит. Даже
храбрецу будет тяжко, а уж такому трусу, как папенька… Я
переметаморфнулась обратно. Улыбнулась.
– Ну и ладушки. Просто больше не делай так, и всё будет осеюшки!
Я ж тебя люблю, папуль!
Он икнул.
Я направилась вон, на пороге обернулась и мило уточнила:
– Ты же помнишь про котлетки, да?
– К-какие к-котлетки?
– Люблю котлетки, понимаешь. Я утром вернусь, а ты пока
побрейся, вымойся, переоденься в чистое, полы помой, ну и… котлетки
сваргань. С макарошками. А работу искать завтра будешь, сегодня уже
поздно, отдохни, так и быть.
И вновь облизнулась раздвоенным змеиным языком. Папаня дёрнулся.
Нервный он какой-то.
– Ты услышал меня, папуль?
– Пася, но… я не могу! Как подумаю о смерти твоей маменьки… это
такое горе, такое… как я могу работать, жить, заботиться о себе,
когда её больше нет? – он понемногу приходил в себя, его ноющий
голос окреп и начал набирать обороты. – Я резал бритвой кожаные
ремни…