Нож был не очень длинным, но всё же достаточно длинным, чтобы
проткнуть мозг почти насквозь. Это выглядело совершенно
невероятным, но лезвие в голове магуса не то что не убило, а даже
не убавило ему прыти. Он дёргался, извивался, пытался оторвать мои
руки от ножа, выплёвывал какие-то не совсем понятные мне
ругательства – в общем, вёл себя совершенно не как положено
человеку с ножом в глазу. А я просто сидел на нём, вцепившись в
рукоять ножа, и не обращал внимания на его удары, а просто боролся
с непрерывно накатывающими волнами дурноты. Сколько это
продолжалось, не знаю, мне казалось, что бесконечно. Но в конце
концов он стал постепенно слабеть, бурное сопротивление перешло в
подёргивание, потом в агонию, и наконец он окончательно затих.
Я с опаской слез с него, не выпуская из руки нож. Некоторое
время смотрел на труп, ожидая, что он опять зашевелится, но на этот
раз он, похоже, умер надёжно. Я кое-как встал на ноги – меня ещё
здорово качало, но стоять более или менее получалось. Огляделся
вокруг – на полянке ничего не изменилось. Девушка сидела на прежнем
месте и с приоткрытым ртом смотрела на меня совершенно круглыми
глазами. Я хотел было подойти к ней, но вдруг вспомнил, что я
по-прежнему голый и застеснялся.
А впрочем, у меня же теперь есть штаны – что с бою взято, то
свято. Я попробовал стащить их с магуса – не особенно успешно. Не
потому, что он сопротивлялся – просто у меня до сих пор не было
никакого опыта снятия штанов с трупов. В конце концов штаны я
всё-таки добыл, и они оказались на удивление хорошими – очень
мягкая плотная ткань определённо не была обычным домотканым
полотном. Штаны оказались мне чуть-чуть коротковаты, но в целом не
стесняли. Нож я несколько раз воткнул в землю, чтобы очистить от
крови, и засунул в ножны. Непохоже, что магус снова оживёт, однако
нож всё же хотелось держать под рукой.
За то время, пока я возился со штанами, в голове немного
прояснилось. На полянке всё оставалось по-прежнему. Девчонка всё
так же смотрела на меня, не двигаясь с места, и всё ещё плакала –
ну, может, уже и не плакала, но лицо у неё было по-прежнему в
слезах.
Я двинулся к ней - не торопясь, чтобы не пугать, – и уже раскрыл
было рот, чтобы что-нибудь сказать, как она заговорила сама:
– Убей меня, Старший! – взмолилась она, всхлипывая. – Я же
ничего тебе не сделала – убей меня, пожалуйста!