Тихонько прокралась обратно в палату и, не заглядывая за занавеску, где лежал Бессонов, юркнула в свою больничную койку, с головой накрывшись одеялом и утыкаясь в телефон.
Боже, пусть ко мне придет другая медсестра – не та, которая только что отдрочила лежачему больному в капельницах! Или, как минимум, если та, то пусть руки с мылом помоет! Но лучше бы не та!
Минуты шли, часы на моем телефоне уже показывали далеко за полночь, ленты соцсетей уже были просмотрены до дыр, а никто ко мне так и не шел – ни одна медсестра, ни другая, ни сам главврач. Только Герман Данилович все сильнее метался по своей кровати за занавеской и все громче и мучительнее стонал.
Наконец, я забеспокоилась. Понятно, что тут больница и умереть ему не дадут, но ведь должны же у них быть какие-нибудь датчики его состояния? У человека явно жар! Вон даже бредить что-то начал!
Посомневавшись, вызвать ли кого-нибудь со своей кровати, я решила сначала проверить сама, нужна ли Бессонову помощь. И поняла, что до сих пор оттягивала нашу с ним личную встречу как только могла – из-за этого-то, собственно, и сбежала в туалет, общаться с Милкой по телефону. После того, что я услышала, трудно было даже представить, как я буду смотреть на Германа Даниловича не краснея.
– Он в бреду, ему вообще сейчас не до тебя! – убедила себя, подкрадываясь все ближе и ближе к зеленой занавеске, откуда раздавались стоны – болезненные, как я пыталась убедить себя, а не… те самые, которые издавал тот счастливый пациент в соседней палате.
В последний момент, перед тем, как отдернуть занавеску, я снова засомневалась – мое ли это дело. Может, все-таки позвать медсестру? В голове снова вспыхнула картина – рука в белом рукаве, самозабвенно елозящая в чьих-то трусах. И при мысли, что эта самая рука будет сейчас дотрагиваться до моего Данилыча, меня чуть не стошнило.
Теперь почему-то эта картина казалась совсем не эротичной.
Быстро, чтобы не передумать, я отдернула зеленую занавеску, вокруг второй кровати.
И ахнула, отшатнувшись в ужасе.
Вид у Бессонова был такой, будто он не вытащил меня из реки, проявив нечеловеческую силу, а несколько лет проработал гребцом на галерах, питаясь одной лишь гнилой водой с черствым хлебом. Ну, или только что спасся из концлагеря.
Лицо его заострилось и стало зеленовато-белым, как у мертвеца. Щеки впали так, что под ними можно было разглядеть очертания верхней челюсти. Волосы спутались и будто бы истончились, стали реже и почти совсем белыми… Зрачки под полуприкрытыми, тонкими, как папирус, веками закатились, бегая из края в край, будто он видел крайне беспокойный сон. Да и сама голова Германа Даниловича металась по подушке – уже явно мокрой от пота.