Люба знала, что внутри столика, за хлипкими дверцами – кастрюли, сковородки, пара мисок и старый бидончик для молока. И вся эта посуда тоже в стопочках, и тоже от большой к меньшей, по росту. И ручками повернуты в одну сторону. Как чашки.
От этого порядка веет чем-то маниакальным, нездоровым. И Люба тяжело сглатывает и отводит взгляд.
Но взгляд тут же натыкается на маленький диван с лоснящимися, почерневшими ручками и продавленными подушками. Не дай бог на это присесть или даже дотронуться, и плечи сами собой передёргиваются.
В ту же копилку добавляется омерзение от давно немытого, заросшего с улицы пыльной паутиной окна, что глядит пустым, полуслепым глазом из каймы старых, грязных, но уложенных аккуратными складками – да, да, от большей к меньшей! – штор. Старый же шкаф, входная дверь, клеенка на столике — всё засалено бесконечными касаниями до сплошного черного цвета. Крашеные стены, такие же грязные, но с протертой чистой полосой, где их касается палец… Коричневый, никогда не видевший побелки потолок с черными углами. И голая лампочка на перекрученном шнуре, свисающая в центре комнаты. Она едва пропускает свет из-под тысячекратного слоя мушиных точек и почему-то вызывает ассоциации с вытрезвителем, где Люба никогда не бывала.
Она много раз предлагала купить хоть самый простой абажур, постирать шторы, почистить старенький диван, отмыть мебель и стены, но Матвеевна всегда наотрез отказывалась:
— Мне всё равно не видно, а шторы ты и украсть можешь.
Люба уже давно молчит и не суется с глупыми предложениями, но вот это чувство, когда ты от чистого сердца готов помочь слепой старухе, а в ответ слышишь обвинение в воровстве, которого нет, не было и быть не могло, до сих пор неприятно холодит душу и замораживает язык, порывавшийся предложить помощь.
Нет, она всё понимала: Матвеевна не любила свою немощь, а грубостью отгораживалась от доброхотов, держа всех на дистанции. Она же не только Любу гнала. Немолодые женщины из социальной службы, что иногда приходили к соседке, мялись на пороге, порываясь бодро отбарабанить свою речь, но спотыкались на каждом слове под строгим невидящим взглядом Матвеевны. А кому удавалось пробраться в комнату старухи, довольно быстро выскакивали оттуда красные, распаренные, с одуревшим выражением лица. Некоторые – и вовсе в слезах. Люба грустно усмехалась, видя поспешное бегство социальных дамочек – она тоже поначалу плакала. Теперь… Теперь чаще злилась и избегала соседку.