Утро наступило слишком быстро. В который раз растворилась дверь, и те же два брата, что вчера сопровождали кузнеца, велели мне выходить. С первым же шагом я едва не свалилась, но упасть мне не дали, подхватили под руки, повлекли вперед. Можно было бы и ногами не перебирать, пусть волокут — но я заставила себя выпрямиться и шагать. Не знаю, почему мне было так важно это — чтобы меня не увидели раздавленной и сломленной, ведь на самом деле всем было наплевать. Взойду я на эшафот сама, или меня затащат, рыдающую и брыкающуюся, конец один.
С каждым шагом оковы врезались в лодыжки, но я согласилась бы идти так бесконечно — ведь боль означала, что я еще жива. Идти бесконечно, стереть ноги до костей, но жить.
И все же во мне, наверное, отыскалось то самое смирение, потому что сейчас мысли мои были заняты не жалостью к себе и не пустыми сожалениями. Я жадно впитывала краски, запахи, звуки. Как ярко, оказывается, светит рассветное солнце! Как звонко поют птицы! Какие милые котята спят под кустом, прижавшись друг к другу. Как вкусно пахнет свежим хлебом из храмовой кухни — несмотря ни на что, у меня подвело живот, ведь я постилась почти сутки.
Я потянулась к дару — после бесконечных дней, проведенных под воздействием подавляющих артефактов, все мое существо рвалось к ней, как рвется к воздуху человек, вынырнув из воды. Но едва я коснулась дара, меня словно ударили молотком по виску.
— Не рыпайся, — сказал один из братьев. — Хуже будет.
Значит, они решили, что люди надежнее артефактов. Или не захотели портить их огнем. Оказывается, я не знала, как пламя действует на блокирующие артефакты. Странно, но этот вопрос на несколько мгновений показался мне очень важным, но спрашивать было бесполезно. Сопровождавшие, за исключением брата, предупредившего, чтобы «не рыпалась», не удостоили меня ни словом.
Но если мне вернули магию, может, расщедрятся и на последнее отпущение? Я не стала спрашивать, как не стала и тешить себя надеждой — не так горько будет разочаровываться.
Мне помогли взобраться в телегу, вокруг выстроились братья, и среди серых их ряс матушка Епифания в белом одеянии выделялась, точно белая голубица между сизых собратьев. За эту ночь матушка, казалось, состарилась лет на десять, а взгляд ее блуждал, то устремляясь к небу, то опускаясь к земле, но ни разу не остановился на мне. Я тоже не стала на нее смотреть. Может быть, вчера я действительно была безумна, но и сегодня не пожалела ни об одном сказанном слове, хотя едва ли решилась бы их повторить. Лучше смотреть в небо — пока его не затянет дымом, а потом мне станет ни до чего.