Все же я за женскую солидарность, и на этот потребительский взгляд мне хочется скривиться.
Отбросив подушку обратно на подоконник, беру с подноса кружку для себя, бормоча тихое «спасибо». Обнимаю горячую керамику ладонями и тяну носом пряный запах корицы и грейпфрута, периферийным зрением замечая, что в комнате стало на одного человека больше.
По спине пробегает крошечный электрический импульс, когда кошусь на вошедшего в комнату Зотова. Он опирается на трость, но фиксатора на его ноге по-прежнему нет.
Если это значит, что он на пути к восстановлению, то я безмерно за него рада.
С дивана подскакивают сразу двое, уступая звезде хоккея место, и мне хочется закатить глаза, ведь все они — все мужчины в этой комнате — давно не дети.
— Садись, дружище… — говорят наперебой, расступаясь перед своим кумиром.
Успех — самый сладкий мед, если представить, что люди – пчелы, а в мире спорта, кроме успеха, больше ничего не считается: ни твое упорство, ни то, какой ты человек или через что тебе пришлось пройти, чтобы этого успеха достичь. Это то, что Зотов… объяснил мне еще тогда, когда я была семнадцатилетней девчонкой…
У меня сосет под ложечкой, и я делаю сразу три глотка из кружки, рассчитывая достигнуть чертового дзена и отключить любые мысли.
— Забейте, — Зотов отрицательно качает головой, глядя на поднос Ники, которая предлагает ему напитки.
— Блин, братан, поддержи компанию, — летит ему с дивана. — Когда я еще с энхаэловцем выпью?!
По комнате разлетаются смешки, вытягивая из Зотова ленивую полуулыбку.
— Я на обезболе, — сообщает он.
На лице Марка танцует оранжевый блик, струящийся из искусственного камина.
Я не могу не смотреть.
На его лицо, на шрам внизу подбородка. Я точно знаю, откуда этот шрам взялся. Марк получил его коньком соперника при неудачном падении в девятнадцать лет...
Я была на грани истерики, когда мой парень покидал лед весь в крови, а красная дорожка на льду, которая за ним тянулась, чуть не отправила меня в обморок. Я рыдала, когда увидела его спустя два часа с наложенными на рану швами, и целовала улыбающиеся смешливые глаза, пока Зотов бормотал: «Блин, нормально все, тсс… живой я, Отелло…»
Стискиваю в пальцах кружку, чувствуя, как удары сердца пробиваются сквозь ребра, а потом закручиваются в груди тугой спиралью из обиды, горечи и тоски.