— Твою мать! — рявкаю и по инерции подаюсь вперед, едва не падая на кровать.
— Ой, — слышу за спиной и нервно сглатываю. Что-то мне это не очень нравится. От слова совсем.
— Что, блядь, за «ой»? — оборачиваюсь и перехватываю испуганный взгляд Яны. Так, вот теперь еще страшнее становится.
— Не двигайся, — успокаивает она меня и медленно приближается. — Дай я доделаю.
— В смысле «доделаю»? — подозрительно прищуриваюсь, еще не до конца осознавая масштабы трагедии.
— Ты дернулся, и шприц вырвался у меня из рук.
— Только не говори, что он все еще во мне.
Лапина поджимает губы, сдерживая смех, и кивает. Да пиздец. Жаркая волна прокатывает по телу, а следом за ней выступают липкие мурашки. Надо же было так влететь. И не вырваться отсюда.
— Косорукая, — цежу сквозь зубы и внутренне дрожу. — Вытаскивай.
— Не шевелись.
Замираю и едва заставляю себя дышать. Яна давит на поршень, вливая в меня какую-то дикую смесь. Больно пиздец как, но больше страшно. Вот вроде башкой все понимаю, а победить детские страхи так и не получается. Инъекции — величайшее зло, которое может со мной произойти.
— Что ты такой впечатлительный? — приговаривает Лапина, а я неожиданно ловлю себя на мысли, что меня отпускает. От ее голоса становится спокойнее.
— Это ты изверг, — выдавливаю из себя вместе со скупой улыбкой. Может, и не все так плохо, как казалось на первый взгляд.
— Вот и все. — Она прижимает место укола и натягивает штаны. Вроде пережил и почти не опозорился.
Забирает садистские атрибуты и идет к двери. Провожаю взглядом и осторожно присаживаюсь на кровать. В правой ягодице горит и пульсирует. Вот еще не хватало. Пиздец. И жрать охота. И телефон не могу использовать. Ложусь на кровать и обреченно смотрю в потолок. Что мне еще остается?
Перед глазами Яна, такая она стала… воссоздаю в голове ее образ и улыбаюсь. Красивая и светлая. Хотя она такой и была. Переношусь в прошлое на несколько лет. Лапина… смешная такая, с двумя косичками и огромными голубыми глазами. Очки эти ее и брекеты. Но ничто не портило ее. Фарфоровая статуэтка — это про Яну. Красивая, но недоступная.
А я? А что я мог ей дать? Моя душа насквозь прогнила и погрязла в пороке. Деньги, власть, секс. Все это я познал в полной мере еще в четырнадцать и с каждым годом становилось только хуже. Я не хотел ее пачкать. Грязь клубилась вокруг меня. По-другому было нельзя. Не в моем мире. Приходилось соблюдать жесткую дистанцию. И пацанов держать в тонусе, чтобы никто не смел прикасаться.