Мымра не представил карикатуру по начальству, но с тех пор начались упорные и жестокие преследования Флоренсова.
– Что же такое я сделал? – твердо отчеканивая слова, с вызовом спросил Флоренсов.
– Мы еще спрашиваем, что мы сделали? Ах, Флоренсов, Флоренсов!.. Значит, мы – еще и нераскаянны?.. Ступайте, Флоренсов!.. Больше ничего не нужно… Мг-гм.
И когда Флоренсов повернул к нему спину в казинетовом засаленном пиджаке, Мымра крикнул вслед скопческим прыгающим голосом:
– Флоренсов, подождите!.. Ваша матушка состоит просфорней в селе Покровской Арчаде?
– Да, состоит… При чем тут моя мать?
– Мы не можем… Мы должны предупредить вашу матушку о готовящемся для нее ударе. Слышите? Теперь ступайте… Больше не нужно… Мг-гм.>:
С ненавистью к Мымре и ко всему начальству Флоренсов возвратился в класс. Товарищи окружили его с расспросами.
– Ну что?.. Зачем Мымра требовал?..
– Для вразумления… Предупредил, что сообщит обо мне матери…
– Дело каюк!.. – мрачно заметил семинарский поэт Вася Кедров, или иначе – Феб.
– Что же, братцы, воевать так воевать! Не уступать же товарища на съедение гадаринским свиньям, – предложил архиерейский певчий Леонов, прозванный «Баламутом» за то, что он своим басом покрывал весь хор в любимой семинарской песне «Баламут».
На следующий месяц Флоренсов получил четверку в поведении за пропуск великопостной службы. Потом тройку за самовольную отлучку из бурсы.
Такие отлучки участились среди бурсаков. Весна пролетала над землею с веселыми зорями, душистыми ночами и пением птиц. В казарменных семинарских стенах становилось особенно душно и тоскливо. По вечерам открывались окна во двор, где молодые тополи с трепещущими серебристыми листьями казались девушками в белых уборах. В сквозных пролетах среди деревьев дымчато стлались сизые лунные тени. А за двором, в инспекторском саду, было завлекательно тихо. Сирень соблазнительно покачивала лиловые набухшие гроздья.
Конец ознакомительного фрагмента.