Я разозлился и выбежал из квартиры. Дождь хлестал по лицу,
смешиваясь с непрошеными слезами. Москва тонула в серой пелене,
равнодушная к моей боли, как и всегда. Город, в котором я родился,
но который никогда не был мне домом. Мегаполис-улей, где миллионы
людей живут в одиночестве, разделённые стенами не толще картона, но
непреодолимыми, как световые годы.
Ноги сами принесли меня к монументу павшим воинам-афганцам.
Бронзовые фигуры застыли под ливнем, вода стекала по их лицам,
словно слёзы по лицам каменных святых. Я прислонился к холодному
мрамору.
«Зачем я здесь?» — думал я, глядя на имена, выбитые в камне. —
«Что я надеюсь найти? Отца, которого никогда не знал? Себя,
которого потерял где-то между детскими мечтами и взрослыми
компромиссами?»
Гроза усиливалась. Молнии рассекали небо, словно кто-то пытался
распороть тёмное полотно реальности. В эпицентре бури я ощущал
странное спокойствие. Философы говорят, что осознание абсурдности
бытия может привести либо к отчаянию, либо к свободе. В тот момент
я балансировал на грани.
— Чего ты хотел бы от меня, отец? — прошептал я, вглядываясь в
мраморную плиту с именами. — Чтобы я стал героем? Или чтобы просто
был счастлив?
Раскат грома заглушил мои слова. Внезапная вспышка обожгла
глаза, и я ощутил удар — словно всё тело пронзило электрическим
током. «Молния,» — успел подумать я, прежде чем мир вокруг меня
взорвался калейдоскопом образов.
Я падал сквозь время. Так мне казалось. Или, может быть, время
падало сквозь меня. Странные мысли проносились в голове: что есть
настоящее, как не точка соприкосновения прошлого и будущего? Что
есть реальность, как не коллективная иллюзия, на которую мы все
согласились? Что есть жизнь, как не попытка придать смысл абсурду
существования?
А потом была тишина. И жар. И синее, невозможно синее небо над
головой — такое, какого не бывает в Москве даже в самые ясные
дни.
Я лежал на песке, горячем, как сковорода. Вокруг расстилалась
пустыня — бескрайняя, равнодушная, древняя. Ни намёка на город, на
памятник, на дождь.
«Я сошёл с ума,» — подумал я, но мысль была странно
отстранённой, как будто принадлежала кому-то другому. Безумцы ведь
не осознают своего безумия, верно? Или как раз наоборот — только
они и способны увидеть истинную природу реальности?
Горизонт плавился в мареве раскалённого воздуха. Я сел,
чувствуя, как песок скрипит между пальцами — слишком реальный для
галлюцинации. Сознание искало объяснение, цепляясь за привычные
концепции: сон, видение, нервный срыв. Но что-то глубоко внутри уже
знало правду, какой бы невероятной она ни казалась. Я провалился
во-времени.