И Я — Ольхович.
И все об этом скоро узнают.
Три дня.
Три долгих дня, за которые слухи расползались по княжеству
быстрее, чем крысы по зернохранилищу. Я видел, как купцы на рынке
замолкали при моем приближении, как приказчики вдруг стали учтивы
до подхалимства. Даже нищие у ворот теперь косились на меня с
каким-то странным ожиданием.
"Ольгович поднимает голову".
На четвертое утро гонец в ливрее Ратибора вручил мне пергамент с
аккуратно выведенными буквами:
"Дорогой племянник, приезжай на охоту. Помиримся. Обсудим дела.
Твой опекун".
Буквы были выведены слишком тщательно. Слишком... старательно.
Как будто писарь переписывал текст по чьей-то диктовке.
Ловушка воняла, как тухлая рыба на солнце.
Я поехал.
Лесная ловушка
Рассвет застал меня на узкой тропе, петляющей между вековых
дубов. Утренний туман цеплялся за землю, скрывая корни и камни.
Идеальное место для засады.
Конь подо мной беспокойно зафыркал.
— Тише, дружище...
Я медленно провел рукой по стволу березы у тропы. Кора была
слегка поцарапана — совсем свежие отметины. Чуть выше — обломанная
ветка. Кто-то проходил здесь недавно. И не один.
Волк внутри зашевелился, чуя опасность.
Я натянул поводья, заставляя коня остановиться.
Ратибор встретил меня с показной, размашистой улыбкой, будто и
не было той ледяной сцены в тереме. Его губы растянулись в
неестественно широкой гримасе радушия, но в глазах, холодных и
жестких, как зимний камень, не дрогнуло ни капли тепла.
— Мирослав! Ну наконец-то! — Он хлопнул меня по плечу, словно
закадычного друга, но пальцы его чуть слишком крепко впились в
ткань рубахи, словно когти хищника, готовые в любой момент
вонзиться глубже. — Давай-ка покажу, где у нас кабаны, словно на
убой, откормлены!
Его голос звенел фальшивой бодростью, а в каждом слове слышался
скрытый укор, будто он намеренно подчеркивал, кто здесь хозяин.
Дружинники — пятеро здоровенных детин с каменными,
непроницаемыми лицами — молча встали позади, как тени, готовые в
любой момент обернуться оружием. Их взгляды, тяжелые и оценивающие,
скользили по мне, будто взвешивая, сколько продержится мое показное
спокойствие.
Я сжал зубы, но кивнул, подыгрывая его грязной игре.
— С превеликим удовольствием, опекун, — ответил я, вкладывая в
слова ровно столько почтительности, чтобы не вызвать открытого
гнева, но и не унизиться до лести.