– Кому нам? – я прищурилась. Вот же баба ушлая какая!
– Здрасте, – женщина пытается уйти от ответа, но я начеку.
– Ну так кому “нам-то”? – я беру мешок с хлебом и спускаю его с телеги. – Держи, донесешь? – обращаюсь к Сабрине.
– Конечно, он же легкий! – соглашается девочка и, взвалив мешок на спину, уходит в пекарню.
– Вы сейчас же разгружаете телегу, – командую я Питеру и Олафу, но они стоят и смотрят на мать в ожидании команды. А та, сложив руки на груди, смеряет меня уничтожающим взглядом.
– Дети, идемте! – командует она, и эти два здоровенных лба, как телята, плетутся за мамкой. И кого из них она мне там в мужья пророчила? Они ж на одно лицо, а все потому, что интеллектом не обременены. – У нас рабочий день окончен на сегодня, вообще-то. А если ей надо, то пусть сама и таскает.
Сабрина вернулась и, радостная, схватилась за новый мешок, но я забрала у нее.
– Присматривай за этими, а я сама быстрее оттаскаю, – подхватила два мешка и поскорее отнесла их в пекарню. Вернулась за остальными и вижу, что Урсула далеко-то и не отошла, а стоит у беседки и посмеивается, что-то говоря сыновьям. Уверена, над нами насмехаются. Я отдаю Сабрине один мешок, беру два последних и ухожу в пекарню.
– А что мы делать-то будем с этим хлебом? – девочка смотрит на восемь мешков черствого хлеба.
– Еще не знаю, но обещаю, что придумаю, – я кручу в голове все, что когда-либо знала о пекарском деле, и понимаю, что этого всего очень мало.
– Может, скажем, что мы передумали? – Сабрина испуганно смотрит на меня, на мешки и с надеждой на дверь пекарни.
– Нет, – я нахмурилась. – Отступать нельзя, позади …, – хотела сказать “Москва”, но поняла, что девочка явно этого не поймет. – Позади Урсула, и мы не должны дать ей победить нас. Правильно?
– Правильно, – согласился ребенок. – А делать-то что?
– А вот что, – моя память в стрессовых ситуациях ведет себя невероятно забавно. А именно подсовывает то, что я когда-то или мельком видела, или читала, но не запомнила. Спасибо ей за это, так как я поняла, что буду делать дальше. – Вынимаем весь хлеб из мешков и берем ржаной, самый черствый, – отдала я указание девочке.
Мы разбирали мешки, раскладывали хлеб. И поняли, что не весь он был безнадежно черствым, а лишь половина. Я принялась за самый черствый, так как из него уже ничего не придумаешь, кроме панировочных сухарей.