— Открывай, Торен!
Упомянутый Торен, тоже лохматый, но не так сильно, как тот, кто стоял рядом со мной, и более тонкий фигурой, не напоминающий медведя-шатуна, метнулся к воротам. Лязгнул металл, и сбоку открылась небольшая по сравнению с воротами, калитка. В которую сразу же начали проезжать всадники на лошадях. По одному. Ширина калитки не позволяла ехать по двое или больше в ряд. Мастеру Пайеру это не понравилось. Потому что почти сразу я услышала надменный и спесивый голос:
— Да что вы себе позволяете! Как вы встречаете своего нового хозяина?..
Пайера еще не было видно за спинами всадников, я не видела, каков он. Но рискнула съязвить:
— Их хозяин — граф Эверли! И он никому не передавал и не продавал это поместье. Так о каком новом хозяине вы толкуете, любезный?
Высокомерный голос умолк, видимо, захлебнувшись собственными амбициями. И только в полной тишине цокали о камень, которым был вымощен двор, копыта въезжающих через калиточку всадников. Сопровождающие Пайера, видимо, поняли, что нахрапом захватить власть уже не получится и что никто не собирается их пропускать дальше крытого пространства перед воротами. Спокойно въезжали и выстраивались в ряд, давая дорогу тем, кто еще был перед воротами поместья. Пока я не увидела очень красивую и изящную лошадь темно-шоколадной масти с белыми чулочками на ногах. Не знаю, как эта масть правильно называется. Но сама лошадь под богатой попоной была просто великолепна! Я залюбовалась шелковой, развевающейся на стылом ветру гривой и гордой посадкой породистой головы. А потом услышала презрительный и чванливый мужской голос:
— А ты кто такая, демоны тебя раздери?
И все очарование сразу развеялось. На меня таращился, пренебрежительно кривя мясистые губы, коротышка в ярких одеждах, сидящий на спине понравившейся мне лошади. Кажется, это и был тот, кто претендовал на поместье.
Из тысяч возможных вариантов ответа на претензию этого хама, у меня почему-то вырвалось:
— Не стоит поминать демонов всуе, а то вдруг явятся по вашу душу?
Крикун вытаращил глаза, став до жути похожим на перекормленного карпа, которого выбросили из воды на берег. А я от удивления чуть не поперхнулась собственными словами. Почему я так сказала? До этого самым страшным ругательством, которое я употребляла, был «блин». В минуты крайнего раздражения он у меня становился горелым. А в редкие мгновения исключительного бешенства я могла еще помянуть «японского городового». И при всем этом верующей я не была. Так что на меня накатило?