Как ни стремилась она в свое время в этот город, как ни трудно было попасть сюда, так уже невозможно из него выбраться – некуда да и незачем: ведь самое дорогое, что было в ее жизни, что еще удерживало ее на земле, тут в земле и лежало…
И вот – дождь.
Женька просыпалась привычно рано, прислушивалась – дождь! – и ощущение праздника накрепко соединялось со всем последующим. Вволю она валялась в постели, читала книгу, слушая аплодисменты воды и громовые салюты; днем сидела у окна и поглядывала с благодарностью на стервенеющую непогоду – и снова читала. Она любила читать, но скрывала это от немногих своих знакомых, делала это украдкой, днем, в укромных местах, куда забиралась за пустой после выпивох посудой, в редких случаях – на кладбище. А тут – по работе не беспокоят, жалеют (или просто голову потеряли от невиданного обилия влаги) – приволье-то какое: с книжкой! одна! да еще котенок! да еще мысли…
А поздними вечерами Женька калякала по обыкновению с единственной своей подружкой Лейлой-буфетчицей. В отсутствие нового приезжего ухажера – тот застрял на Площадке, за сто километров от Берега – эта Лейла зачастила к Женьке и расщедрилась каждый вечер приносить из своего спецбуфета чешское бутылочное пиво, добытое со склада по случаю ожидавшегося прибытия большого начальства. Начальство задерживалось из-за дождя – Господи, благословен Твой дождь! – не тащить же эти коробки обратно на склад? И вообще: они в своей Москве, небось, и получше пьют! Смелая эта Лейла. И с кавалером ей как будто повезло на этот раз: положительно непьющий, без занудства, не хамло, не юнец какой-нибудь, но влюбился вроде бы по-настоящему, хотя и говорит, что холостой. Правда, старая курва Липовна, сторожиха из вивария, заметив очередное сияние в глазах Лейлы, заявила громко, для всех, что, мол, не будет ей и тут счастья, а Женька налетела на нее, чуть не в косицы вцепилась («Ты что, карга? Молчи, старая!»), а та с сожалением на женькину-то на красоту глянула, стерпела приласкать, и в ответ промолвила многозначительно: «Пипирёсы курит!» – это она про Лейлу, – и отошла с достоинством, но губы обидочкой слепила и, отойдя достаточно, прошипела внятно, специально для Женьки: «Образина кривая!» – и заторопилась будто бы по делам. Кривая не кривая – но Женьку тут побаивались, считали чокнутой. А как же? По ночам-то на кладбище таскается! А наряды ее? Это ж мороз по коже для непривычного приезжего!