— Ну ты и мудак!
Он шибанул по столу кулаком и, резко махнув рукой, сбросил на пол все тарелки и кружки, оказавшиеся в досягаемости. С жалобным звоном посуда разбилась о кафельные полы, и разлетелась по всей кухни десятком мелких осколков.
— Блять, Маша, я не бью баб, но ты сейчас рискуешь. Говори, нахера пришла и выметайся из моего дома! – прорычал он, вытянув вдоль тела руки, и сжал кулаки. На его предплечьях и запястьях ярко проступили вены, а рядом с кадыком на шее учащенно забилась жилка.
Я облизала враз пересохшие губы. Кажется, я зашла совершенно не с той ноги. Смотреть на Громова было больно. На его воспаленные, красные глаза с полопавшимися капиллярами. На небритое, осунувшееся лицо с заострившимся скулами. На общий помятый и заспанный вид.
Я не ожидала встретить его пьяным. И таким злым.
Чего я вообще ожидала? О чем думала?
Ладно. С мамой я потом разберусь. Куда она могла пойти?.. Я позвонила ей из автомата на вокзале и сказала, что мне нужно уехать на какое-то время. Попросила ее не волноваться и пообещала позвонить еще раз при первой же возможности. Надо будет спросить дядю Сашу, наверняка мама оставила ему свой адрес или рассказала, как с ней можно связаться... Интересно, где он сам?..
Я посмотрела на Громова и внезапно поняла, что мой план рассказать ему всю правду о разговоре с фсбшником не сработает. Не будет так, как я себе запланировала – спокойный Громов внимательно меня слушает и соглашается с моим предложением. Немного злится, но мыслит разумно и рационально.
Не будет потому, что от спокойствия Громов был далек, как мы от Китая. Он был взбешен, он кипел яростью. Он злился. Он пил. Можно продолжать лгать себе дальше, а можно перестать быть трусихой и посмотреть правде в глаза: мой уход он воспринял нихера не спокойно. Вот так вот. Не будет ничего ровно и спокойно, Маша. Будет больно. Потому что чувствовать – больно.
Влюбляться – больно. И когда предают – тоже больно. И когда уходят, оставив лишь записку – больно. Любить – больно.
Я впилась ногтями в ладони и сделала глубокий вдох.
— Я вернулась, потому что не должна была уходить, — зажмурившись, на выдохе произнесла я.
Все мое тело сопротивлялось моим же словам. Горло першило, что-то царапалось в нем изнутри. Язык словно онемел, мне не хватало воздуха и приходилось шумно и часто вдыхать. Грудь сдавило плотным, тяжеленным обручем, и я не могла пошевелиться.