Взглянуть на очередной "улов" вышел
"Сам". Посмотрел недовольно на сутолоку. Голосят бабы, ревут и
визжат на разные голоса ребятишки. За маткины юбки цепляются.
Мальчишки постарше к отцам жмутся. Их, как котят, в сторону
швыряют.
— А ну ЦЫЦ! — гаркнул хозяин. И сразу
смолкло все вокруг, будто самого Сатану узрели. Стоят, испуганно
втянув головы в плечи.
Метнулся к Баташову молодой рунт. В
ноги хозяину пал:
— Батюшка, Андрей Родионович,
помилуй!
— Ну, — повернулся к нему Баташов. —
Что еще стряслось?
— Тятенька мой тута, — показал
охранник на толпу пленников. — Не посылай его в дудка, батюшка!
— Чтоооо?!
— Не посылай, говорю, тятеньку!
Сгибнет он там. Родной ить!
— Хмм... Родной, значит, — усмехнулся
хозяин. — Родной. Ишь ты! Родной! Вот ты по-родственному его и
окрестишь. Бери-ка плеть-треххвостку, да и всыпь тятеньке двадцать
пять горячих!... Понял?
Парень обалдел.
— Ну, — напоминает Баташов. —
Кому я сказал?
— Батюшка, — взвыл парень, —
тятеньку-то! Рази ж можно?
— Все можно, коли я велю! Бери
плеть!
Пополз парень по земле, сапог
хозяйский лижет:
— Батюшка!
Пнул его Андрей Родионович, крикнул
остальным рунтам:
— Эй! Мокрицу эту вместе с его
тятенькой — в плети да и в дудку. Живо! — и когда провинившегося
рунта схватили, добавил: — А вы все запомните — пошел ко мне в
службу, так на сердце шерсть отращивай. Я вам тут и тятенька и
маменька, а никто более. Поняли? Вот так!...
Мигом лестницу к оконцу
Подставляют молодцы.
"Аскольдова могила"
Днем парило — дышать нечем. К вечеру
же с заката надвинулась страшенная туча. Поглотив сначала заходящее
солнце, она потом укрыла все небо — и наступила такая темень, какая
бывает лишь в осеннюю глухую ночь. Где-то погромыхивало, словно,
кто-то огромный перекатывал камни в железной бочке.
Все словно вымерло вокруг. Ни воробей
не чирикнет под стрехой, ни скворец в своем домике. Даже грачи и
галки, обычно галдящие перед дождем, и те примолкли. Сидят
нахохлившись в гнездах. Собаки на псарне тоже прекратили возню. Все
живое затаилось.
Темно и тихо во всем доме
Дементьевых. Дневная духота и сменившая ее вечерняя сырость сморили
господ и холопьев. Все рано пошли на покой, не зажигая даже огня.
Ни в одном окне нет света. И только одно из них — самое крайнее в
левом крыле — открыто.
Видно, дочь хозяйская любит грозу и с
нетерпением ожидает, когда первая огненная стрела прошьет
почерневшее небо. Видно, по душе Глашеньке неистовое буйство
стихии.