Хельги вспомнил, как Раска протянула тощенькую ручонку и погладила его по голове. С того и слезы навернулись горькие: девчонка сама приживалка, да маленькая, худенькая, глазастая, а его пожалела. Взвыл, не сдюжил. А Раска поморгала, поморгала, да и сама заскулила тоненько, как щеня.
– О-о-ой, сиротка-а-а-а, – причитала ясноглазая.
А Хельги наново провалился в горе, потянулся к девчонке, обнял ее и ткнулся носом в тощенькую шею. Она и не оттолкнула, сама обняла, притулилась к крепкому парнишке, плакала-сопела.
Сколь так просидели Хельги не помнил, но знал – с того сидения горюшка поубавилось. Раска-то хоть и тощенькая, а теплая. Отозвалась ему по-добру, утешила, как смогла.
Много время спустя, девчонка закопошилась:
– Пойду за хлебцем, – вздохнула, – одежи тебе какой нето сыщу. Вольшу попрошу, он добрый.
– Не говори никому, что я тут.
Хельги хоть и в горе, а разумел: узнают его, Буеславу скажут. Чай, не простой, сын Добрыни Шелепа, а, стало быть, кровный враг обидчику. Таких живыми не оставляют, себе дороже.
– Вольша хороший, – Раскины глаза сверкнули зло. – Сбежала б из этой клятой домины, да его жалко. Обе ножки приволакивает. Мамка моя, когда живая была, говорила, что не жилец он. А я говорю – жилец! Я его обниму крепко и не пущу в навь!
– Тебя не спросят, Раска, – вздохнул. – Как боги порешат, так и будет.
– Еще чего! – взвилась девчонка, вскочила. – Не пущу, сказала! Он один у меня! Не отдам!
Хельги улыбки не сдержал, вспоминая Раскин взгляд: будто тучи набежали, заволокли теменью свет. Тогда еще не знал, что глаза ее, как небо над холодным морем, куда ходил он потом на драккаре с дружком своим, Ньялом. Его дом стоял на высоком берегу: куда ни глянь, везде вода да сизые камни. И еще ветер – сильный, злой, холодный. Воля: шальная, сладкая и вечная.
– Раска, чего лаешься? – говорил тихо, боялся, что услышат. – Тише будь.
– А ты не болтай о Вольше, – упрямая девчонка топнула тощенькой ножкой в теплом поршне. – В уголку ложись, усни. Я тебя сверху шкурой прикрою. Сейчас тётька Любава за водой меня пошлет, так вернусь и хлебца принесу.
Так и сделала: спрятала парнишку и вышла из клети, прикрыв крепенько хлипкую дверь.
И снова Хельги нахмурился, помня, как свернулся, обняв коленки руками, угрелся и дал волю злым слезам. Потом уснул: сколь горя не нянькай, а край приходит, усталость берет свое. Слаб человек, когда теряет опору.