Во-первых, мне казалось, что тюрбан, составляющий головной убор Шамиля, – есть знак Имамского достоинства. Но он объяснил, что такой тюрбан обязаны носить все добрые мусульмане, ревностно исполняющие предписания Сунната. А так как устройство тюрбана требует некоторых издержек, не всегда возможных для большинства мусульман, особенно Кавказских; да к тому же необходимо некоторое искусство в обращении с материею, составляющею чалму, и кроме того тяжеловесность этого убора делает его весьма неудобным для людей, занятых постоянно войною, или тяжелыми работами, – то вместо тюрбана дозволяется оборачивать вокруг шапки кусок какой бы то не было материи. В горах, тюрбан носили постоянно и охотно только Шамиль, Даниэль-Султан, Кибит-Магома и еще очень немногие горцы, «ревностные исполнители предписаний Сунната». Кроме того, употребление тюрбана Шамиль сделал обязательным для всех мужчин своего семейства; но все они, не исключая и Гази-Магомета, исполняли эту обязанность очень неохотно, особенно Магомет-Шаффи, тут же признавшийся, что он надевал тюрбан только раз десять, во время церемониального шествия в мечеть. На это призвание, Шамиль заметил, что теперь мусульмане вообще сделались какими-то неверующими; но что полнокровие Магомета-Шеффи может послужить в этом случае достаточным извинением, так как об этом упомянуто и в книгах.
В то же время, Шамиль рассказал мне, что вводя в немирном крае низам, «порядок», «благоустройство», он сделал, между прочим, чалму наружным знаком отличия между разными званиями и должностями, которые, по большей части, им же и учреждены. Отличие это заключалось в цвете чалмы. Таким образом, кадиям, муллам и вообще ученым людям, «алимам», присвоен был зеленый цвет; хаджиям, т. е. Мекским пилигримам – гранатовый; наибам – желтый; пятисотенным и сотенным – пестрый; десятникам – красный. Сам Шамиль, вместе с остальным населением, носил белую чалму.
Другой предмет, послуживший только для нашей дорожной беседы, была особенность, замеченная мною в обыденной жизни Шамиля, и тоже известная многим. Шамиль всегда обедает один, точно также, как делал он это в горах, бывши Имамом. Жены иногда только прислуживают ему, стараясь при этом угодить каким-нибудь особенным кушаньем, приготовленным собственноручно и известным как в своем составе, так и в способе приготовления лишь каждой из них порознь. Отчуждение мусульманской женщины от общества мужчины, даже в домашней жизни, – составляет требование религии, лишившей женщину принадлежащего ей в обществе места единственно за проступок Евы. Поэтому не удивительно, что Шамиль, как самый ревностный в целом мире исполнитель предписаний своей религии, заставил своих жен соблюдать в отношении себя этикет даже в тесном кругу домашней жизни, несмотря на то, что одну из них по-видимому он любит сердечно, а другая имеет на него самого очень сильное влияние. Скука же, на которую он осудил себя, обедая один, породила во мне тем больше недоумения, что Шамиль, во-первых, человек чрезвычайно общительного характера, особенно там, где он видит себя «в своем» обществе; а во-вторых, большую часть минувшего поста он обедал в сообществе Гази-Магомета, тогда как прежде никогда этого не делал ни в Калуге, ни в Дарго, за исключением первого дня Байрама, в который он, хотя и присутствовал (в Дарго) за общей трапезой, – но, как недавно мне объяснено, ничего при этом не ел и выходил из столовой комнаты почти в самом начале беда.